Несколько саней и крытых повозок стояли рядом с трактиром.

– Тут, барин, здорово дерут! – осклабился ямщик, помогая Рубанову выбраться из возка.

– Это сколько же?

– По два алтына с рыла!

Простое, наивное лицо ямщика и его оценка дороговизны до того рассмешили Акима, что в трактир он вошел просто лопаясь от смеха.

Сидящие за столами посетители подняли головы от своих супов и шкаликов, уставившись на вошедших.

«Все ж таки полезно временами менять высшее общество или военных на простой народ», – с удовольствием оглядел собравшихся, усаживаясь за стол.

Посетители, удовлетворив интерес, опустили головы, принявшись за еду.

«Ба! Да сюда и господа захаживают», – заметил он лысого чиновника и еще несколько важно жующих физиономий.

Сделав заказ разбитному малому в белой рубахе чуть подумал, и, когда тот собрался уходить, бросил вслед: – Эй, человек, не забудь шампанского…»

Малый, казалось, остолбенел.

– Шампанского? – удивился он.

– А что, в этом курятнике шампанское не пьют? – опять рассмеялся Аким.

Заказ принес сам хозяин.

– Бутылка весьма дорогая, сударь! – заявил он, почтительно разглядывая столь щедрого посетителя.

Легкий румянец заиграл на щеках гусара: «Дожился! – весело подумал он. – Уже выпить шампанского – подвиг!»

– Почтеннейший! – язвительно обратился к хозяину. – Я же сказал: две бутылки…

От такого необычного требования владелец трактира просто одурел от счастья. С любовью глянув на необычного клиента, тут же помчался выполнять заказ, шевеля толстыми губами и что-то подсчитывая в уме.

Ямщик, напротив, остался недоволен. Он рассчитывал на более крепкий напиток, а его угостили этой барской кислятиной: «Лучше бы водовки плеснул на полгривняги!» – размышлял он, шумно хлебая жирные щи.

Выезжая из села, обогнали кибитку, запряженную тройкой лихих коней.

– Отдохнули, родимые! Ну-ка наддай!.. – гикал ямщик на своих, ухарски сбив шапку набок. – Ишь, застоялись, – понукал коренника.

«Ладный парнишка, – любовался им Рубанов, – знатный гусар бы получился! – вздохнул он, вдруг почувствовав себя молодым и сильным. – Родная сторона помогает… А сколько здесь неба, света и воздуха, – замирало сердце то ли от быстрой езды, то ли от близости встречи с родными. – Господи! Неужели скоро увижу сына и жену?!»

– Давай, братец, погоняй! – хрипло торопил он парня, расстегнув шинель. От близости дома стало жарко.

Наконец проехали мост.

«Рубановка! Какие избы низенькие… – пронеслось в голове. – Неужто доехал?!» – увидел кривые ветви акаций, окружавшие барский дом.

Гикая, ямщик влетел под арку с валявшейся рядом, у изгороди, створой ворот. Над головой промелькнули единица и семерка, радостно екнуло сердце… и вот он – дом, такой нахохленный и серый, но такой родной и долгожданный. Аким быстро потерся влажной щекой о колючее сукно шинели: «Ну что это ты, гусар?!»

На крыльце долго никто не появлялся.

«Видимо, валдайский колокольчик не звонкий!» – вылез он из саней, и полной грудью вздохнул воздух. Воздух родины и детства!.. Из двери выглянула растрепанная девка и, охнув, тут же скрылась. Заметивший ее ямщик мгновенно подтянул красным кушаком синий кафтан и выкатил грудь.

«Надо было гусарскую форму надеть! – критически осмотрел себя Аким. – А то вырядился, словно чиновник какой».

Дверь с шумом распахнулась и, отведя ладонью прядь седых волос и раскрыв руки для объятия, на непослушных, негнущихся ногах вышла и припала к нему старая нянька.

– Соколик ты наш ненаглядный! – заголосила она.

В ту же минуту он увидел худенького мальчишку в простой белой рубашке. Удивление в его глазах постепенно сменялось восторгом. Нянька обернулась, отпустив рукав шинели.

– Максимушка, что же ты ?.. Папеньку не узнаешь?! – сквозь слезы произнесла она.

– Максим! Сыночек… Привел Господь!

В мечтах и снах отец представлялся выше и сильнее, с саблей на боку и орденами на груди. Максим в растерянности смотрел на этого бледного, чуть сутулившегося человека с полузнакомыми чертами лица, и вдруг глаза стало предательски щипать. Мужчина медленно вытянул руки вперед… и тут Максима словно что-то ударило в грудь, а сердце затрепетало от радости, и с криком «Папенька!» – он бросился к Рубанову-старшему и ощутил на своих плечах ласковые и крепкие отцовские руки. Глаза его уже ничего не видели от слез. От счастливых слез!..

Стоя чуть в стороне и глядя на них, нянька молча плакала, промокая слезы концом платка. Даже ящик зашмыгал носом и потер глаза здоровенным кулаком.

«Худенький какой! Одни косточки… – гладил Аким спину сына и прижимал его к своей груди. – Ради этого стоит жить!» – подумал – и тут увидел ее… Яркая, цветущая женщина робко улыбалась с крыльца, зябко кутая полный стан в белый вязаный платок. Чувство то ли страха, то ли досады промелькнуло в ее глазах, сменившись наигранной радостью.

– Черт-дьявол! – воскликнул он, с восхищением глядя на эту красоту, на густые светлые волосы и милый носик, даже сейчас, зимой, усыпанный чуть заметными веснушками: «Расцелую их все!» – замечталось ему.

Но какая-то неясная, смутная и неуместная тревога сдавила сердце, и стало тяжело в груди. На миг разноцветные круги в глазах скрыли милый образ… Но женщина уже шла ему навстречу.

«Вот было бы весело, коли потерял сознание…» – успел подумать он, заключая в объятия эту забытую, но такую изумительно притягательную женщину.

Он давно расстегнул шинель и просто с мальчишеским восторгом ощутил сквозь ткань сюртука не только ее грудь, но, как показалось ему, даже тугие комочки сосков. Губы его прижались к душистым, но каким-то жестким губам жены: «Совсем целоваться разучилась…» – с удовольствием отметил он, пытаясь поймать ее взгляд.

Испуганные и растерянные глаза женщины устремлялись то на ветви акаций, то на сына, но не смели встретиться с его взглядом, жадно вбирающим в себя ее стан, ее волосы, ее грудь – всю эту забытую, но такую желанную красоту.

– Да что же мы на морозе-то стоим? – прервала неловкое молчание нянька. – Эй, Данила, Агафон – вещи занесите, – распорядилась она. Расчувствовавшийся приезжий ямщик ухватил небольшой сундучок и, мечтая о стопке водяры, застучал сапогами по ступенькам крыльца. Одной рукой обнимая жену, а другой – сына, переступил Аким порог родного дома, и как будто никуда и не уезжал…

Те же вещи на тех же местах и та же легавая сука, радостно скулящая у ног, тот же стол и тот же диван… Сглотнув спазм, сдавивший горло, он широко перекрестился на такие знакомые с детства образа и понял, что дома, что наконец-то длинные дороги войны привели его в надежный, милый и ласковый родительский дом!

Под вечер разгулялась вьюга.

– Слава те Господи! – крестилась на образа Лукерья. – Вовремя приехавши, а то бы засыпало в дороге. Вона как метель разбушевалась… – не переставая креститься, прижималась вечно мерзнущей спиной к горячей печи.

Аким выглянул в окно: и правда, ветер бесновался, отыгрываясь на беззащитных акациях. Во дворе боролся с ветром Агафон. Вьюга кидалась на него голодным белым волком, стремясь свалить в сугроб, рвала с головы шапку, отгибала полы тулупа, беспрестанно забрасывая снегом.

Вздрогнув, в ознобе Рубанов передернул плечами и тоже прислонился к горячему боку печки. От весело потрескивающих дров и ровно гудящего огня, от теплой комнаты и знакомых с детства запахов, от поскрипывания половиц под ногами и мирного тиканья больших напольных часов покой и счастье наполнили душу, и неиспытываемая дотоле радость волнами омывала сердце. Влюбленными глазами смотрел он на жену, на ее руки, сложенные под грудью, на яркие до пунцовости от горячего чая пухлые губы.

Его сын, широко распахнув глаза, ждал все новых рассказов о кавалерийских атаках, о бесстрашных гусарах, о русских солдатах, встречавших француза в штыки. Время от времени Максим благоговейно прикасался к отцовским наградам. В который раз рассматривал знаки орденов Владимира и Анны, Георгиевский крест, любовался золотой шпагой с надписью «За храбрость», и в своих мечтах уже рубился с французами, скакал на коне впереди полка, и за подвиги сам император прикалывал на его грудь орден и награждал золотой шпагой.