И, действительно, помним, “холодом охватило Раскольникова при этом безобразном ответе” (холод-то адский).
“Неживое всё кругом какое-то и да того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика (это уже Иуда – В.Е.); ни дуновения ветерка, ни шевеления облака, ни живой души – вот адское место для живого человека. И вот распахиваются двери этого бревенчатого здания и появляется он; довольно далеко, но он отчётливо виден: в оборванном, не разберёшь, во что одет, волосы всклокочены, небрит, глаза больные встревоженные; манит ее рукой, зовёт. Захлёбываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась”.
Второе свидетельство - это когда Воланд пророчествует, что будешь ты все века получать в реторте гомункула.
То, что Мастер получает забвение, как Фрида, - это мы уже отмечали. Иван в свои лунные грёзы видит Мастера пугливо озирающегося, то есть без всякого преображения, а в прежнем ветхом естестве; вместо истинны и свободы – “ты будешь рассуждать мудро”.
Елена Сергеевна Булгакова. Девичья ее фамилия Нюренберг – это прибалтийская немка и когда по Рижскому перемирию Прибалтика отделилась, то их семья раскололась: две сестры оказались в России в Москве, а два брата в Прибалтике. Старшему брату досталось уехать с отступающей немецкой армией и он поэтому уцелел, а младший брат был расстрелян.
Обе сестры как-то примостились к актёрскому миру: Елена вышла замуж за сына Мамонта Дальского, то есть Неёлова, а сестра – за актёра МХТ Калужского и очень скоро стала секретаршей Немировича-Данченко. (Вот Поликсена Торопецкая – это чистейший шарж: это как раз свояченица Булгакова).
Елена с Неёловым прожила недолго, и в 1921 году она и ее второй муж командарм Шиловский – в приемной патриарха Тихона, так как расторжение церковного брака есть дело епархиального архиерея, а таковым по Москве является патриарх. Развод с первым мужем был получен и они венчаются; двое детей: старший Евгений, названный в честь отца и второй - Сергей. Елена с Шиловским жила нормально более семи лет и тут возникают на горизонте Михаил Афанасьевич с Любовью Алексеевной (жена), урожденной княжной Белосельской-Белозерской.
Дальше дело разъяснит набросок Булгакова “Адам и Ева”, который, конечно, публиковать нельзя – этот набросок автобиографичен. Муж Маргариты, хотя и остается за кадром, видно, что совершеннейший тютяй: ведь всё-таки отношения с Мастером длились более полугода (с марта-апреля и по октябрь) и не заметить, что жена давно стала чужим человеком, – это надо уметь.
Надо сказать, к чести Евгения Александровича, он вел себя иначе. В наброске “Адам и Ева” фигурировал у оскорбленного мужа в руках пистолет; там фигурирует виновная жена, которая повисает на руке с револьвером и кричит – “убивай нас обоих”. Словом, как сказал бы Достоевский, – “дамы наши должны были быть довольные, зрелище было богатое”.
По требованию мужа Булгаков и Елена Сергеевна прекратили всякие сношения, как бы “раззнакомились”; и всё‑таки через год уже сама Елена Сергеевна его вновь “нашла”. И тогда уже Булгаков написал Шиловскому от себя, что это воля самой Елены Сергеевны, чтобы нам теперь соединиться – и уже навсегда. Тут уж командарм вынужден был отступить, детей поделили – старшего с отцом, младшего с матерью, - а спустя некоторое время и покинутый муж женился на дочери “советского графа” А.Н. Толстого.
Но опять и Булгакову и Елене Сергеевне пришлось просить церковный развод; а предстоятелем (и епархиальным архиереем Москвы) был к тому времени митрополит Сергий. И хотя им обоим предстоял третий брак, разрешенный церковными канонами, но по каким‑то причинам митрополит Сергий отказал.
И пришлось Михаилу Афанасьевичу и Елене Сергеевне, как выражался Булгаков, “венчаться в ЗАГС-е”. (Доходят какие-то глухие сведения, что он недолюбливал митрополита Сергия).
Вообще-то говоря, у Елены Сергеевны Булгаковой (по третьему мужу и как она вошла в историю литературы) много общего с Эрнестиной Тютчевой. То есть как раз основное качество немецкой жены - немецкая преданность (die Deutsche Treue) проявилась и у той и у другой в их последнем браке.
Так же как человек не всегда пробуждается с самого начала; иногда время пробуждения этого внутреннего человека, то есть то, что просто называется лучшими качествами ума и сердца, - они пробуждаются не в детстве, не в юности, а в зрелом возрасте (рождение свыше – это другое, это святость). Например, последний царь Николай II очень долго был ребенком и лучшие качества ума и сердца проявились у него в 50 лет.
Когда уже потом, через несколько лет после смерти Булгакова, одна из поздних подруг Елены Сергеевны, знавшая ее второго мужа Шиловского[237] лично, задала ей вопрос, что “всё‑таки с таким, ровного характера, и, вообще, удивительно обходительным человеком – как Вы могли с ним не поладить?” Та только пожала плечами и посмотрела выразительно. Но потом и сама подруга кое-как разобралась, особенно почитав Булгакова, и сделала Елене Сергеевне такой вывод, что “Шиловский – конечно, земля (одна из четырех стихий), а Булгаков – воздух; и как только вы соединились и пропитались воздухом, так вы невольно стали на прежнего мужа смотреть свысока”.
Последние года, месяцы, недели Булгакова. Булгаков не дожил даже до пятидесяти лет и умер от цирроза почек. При сильных болях он впадал в некоторое малодушие и тогда спрашивал у Елены Сергеевны, что не достанешь ли ты у Евгения Ксаныча (Александровича) для меня револьвер. Разумеется, это все быстро проходило, так как Булгаков был человеком с большим достоинством – надо было терпеть. Когда ему немного легчало, то устраивали домашние спектакли: та самая ее знаменитая лиса, которая фигурирует в “Театральном романе”, - так эту лису расстреливали, как бы в нее загоняли булгаковскую болезнь. Но смерть приближалась; надо принимать решение - об исповеди за всю жизнь речи не было; о настоящем примирении и приходе ко Господу, хотя бы в том варианте, как он сам писал в “Белой гвардии” у Ивана Русакова, как‑то речи не было. Смерть его, скорее, героична, но это не смерть во Христе. И только последнее, что оставалось, – он внимательно готовился к ней, чтобы достойно уйти.
Ещё в начале 1929 года был разогнан Данилов монастырь и в 1930 году было принято решение об организации в его стенах колонии для малолетних преступников. Вот между разгоном монастыря и учреждением колонии надо было с территории монастыря убрать прах знаменитых людей. Тогда были перенесены останки Хомякова, его жены Екатерины Михайловны, Языкова (шурина Хомякова - брата жены) и, конечно, Н.В. Гоголя. Когда переносили Гоголя, то Булгаков попросил голгофу с могилы Гоголя для надгробья себе – ему никто не отказал, так как прекрасно знали, кто за ним стоит, то есть товарищ Сталин[238]. И удивительное дело, Булгаков попросил голгофу без креста; эту самую “Лысую гору”, в глубине которой скрывается череп Адама (разве что невидимый крест над нею возвышался).
Крест‑то ему, конечно, бы дали, но он как-то чувствовал большее соответствие над своей могилой этой голгофы без креста.
1940 год – это год, когда даже ангельские силы замерли. В 1941 году в марте, проезжающему протоиерею Василию Виноградову митрополит Сергий скажет – “Церковь в России доживает последние дни; раньше они нас душили, но выполняли свои обещания, сейчас они душат нас, но обещаний уже не выполняют” – и в день Всех святых земли русской разразится война (как милость Божия).
А жизнь имени Булгакова продолжалась так. Елена Сергеевна, конечно, ездила в эвакуацию, вернулась; пьесы Булгакова продолжали идти. Шел “Мольер”, “Кабала святош”; кое-что издавалось во Франции, например, “Жизнь господина де Мольера”. Жил младший брат Булгакова Николай Афанасьевич, который хотя и не имел доверенности, но как-то курировал издание его трудов за границей. Только в 1955 году, то есть через 15 лет после его смерти Елена Сергеевна перестала получать за мужа наследные авторские. В 1966 году вышел первый журнальный вариант с купюрами в журнале “Москва” (Елена Сергеевна поклялась в свое время Булгакову, что этот роман выйдет при ее жизни).
