Всю следующую ночь он ворочался в постели без сна. Отчего здесь, в этой новой жизни, его подруга и терпеливая слушательница так жестоко с ним обошлась? Лишила его возможности даже разговаривать с собой, даже подходить к себе. Кольчугин знал почти наверняка, что никогда больше не увидит Марину — это была единственная их встреча и возможность. А ведь он даже не успел спросить, как её, Марину, здесь зовут.

Прошло время, и уже наступила глубокая осень, когда завещанная родителями квартира приобрела пригожий вид: на место старой мебели встала другая, кремового цвета, напоминавшая оттенком и формой раскрытые жемчужные раковины. Кольчугин взял в кредит новенькую бытовую технику — микроволновку, телевизор, газовую плиту. Купил комнатные цветы, расставил их по подоконникам, повесил зеркало в прихожей. Кажется, всё в его жизни и доме было готово к знакомству с Таней.

Таня работала певицей в ресторане. Пела она прекрасно, — кажется, у неё даже был талант, хотя Кольчугин всегда боялся произносить это слово — потому искать её требовалось в самых дорогих заведениях. Один или с друзьями, он исследовал один ресторан за другим. Вечера тянулись унылой чередой, когда перед ним, яркие, в слепящих одеждах, проносились певицы всех мастей и жанров, с бархатными и звенящими голосами, зовущими куда-то прочь из накуренных залов. Но ни одна из них не была Таней. Несколько недель кряду Кольчугин не находил себе места, просиживал выходные дни у знакомых, а ночи — в барах в компании людей, лица которых наутро забывал. Его дом, прибранный для начала новой истории, казался ему пустым и неприветливым.

Отчаяние возродило в Кольчугине любовь к вечерним прогулкам. Он позабыл о шумных питейных заведениях, снова начал читать газеты, смотреть телевизор и приглашать друзей в гости. Он стал чаще заглядывать в альбом с фотографиями, вспоминать покойных родителей и думать о том, как бы выгоднее продать квартиру и вернуться в родной город, где всё ему знакомо, где не нужно ничего менять и начинать заново, где всё устроено правильно, и все об этом знают.

Порой, после долгого подъёма по лестнице или резкого вставания с постели, Кольчугину казалось, что какой-то груз давит ему на спину, будто набитый камнями мешок. Он списывал это на сколиоз, мучивший его ещё в отрочестве, на сидячую работу в офисе и пренебрежение к физическим нагрузкам. Должно быть, так оно и было, только иногда Кольчугину чудилось, будто за плечами у него и впрямь невидимый рюкзак, а внутри — всё его прошлое, аккуратно разложенное, упакованное для похода. И не было у него никакой возможности избавиться от ноши — а она с каждым днём всё тяжелела, и к старости вовсе грозилась прорасти наружу уродливым горбом. Рюкзак его был полон хлама и дешёвых блестящих копий одного и того же — новеньких, удобных, готовых для использования в повседневной жизни. Только на самом дне, сдавленное воспоминаниями, знаниями и упрямым опытом, ещё таилось живое и, кажется, первое. Но достать его оттуда было почти невозможно — оно лежало так, как лежат в шкафу бывшие любимые вещи, которые стесняешься надевать при всех и для которых уже так трудно придумать подходящий повод.

Однажды, во время очередной прогулки перед сном, стоя где-то на пересечении двух переходных улиц, Кольчугин услышал музыку, доносившуюся со стороны мостовой. Играли на гитаре, женский голос пел Земфиру. Он пошел на звук, побежал. Ошибки быть не могло — тембр был точь-в-точь, сопрано, немного срывающийся на верхних нотах. Пробежав полсотни метров, Кольчугин остановился. Перед ним сидела на раскладной табуретке девушка в рваных джинсах и клетчатой мужской рубашке. У ног её лежал раскрытый чехол от гитары, в котором покоилась мелочь и щедро брошенные кем-то две сотни.

Как выяснилось позже, новая Таня была на пять лет младше прежней и училась в консерватории. Звали её Ренатой, и имя это Кольчугину не нравилось. Спустя месяц совместной жизни он мягко и будто невзначай попросил её перекрасить волосы в тёмный.

— Это же всего лишь эксперимент, что тут такого? Ты мне и такой нравишься, но чего тебе стоит, всего на пару месяцев, ну? Вот увидишь, тебе самой понравится. А если нет, так я тебя не заставляю, вернёшь, как было…

Кольчугин сам не понимал, отчего ему так не приглянулись эти светлые кудри. Только когда Рената вышла к нему с выпрямленными чёрными прядями, словно запечатавшими её лицо в строгую раму, он ощутил прилив спокойствия — будто что-то, наконец, было завершено, окончено, будто недостающая деталь была найдена после утомительных поисков. Такое же облегчение он испытывал, когда платье, подобранное им для Ренаты, сидело на ней как влитое. Он всегда ходил по магазинам вместе с ней и лично оценивал каждый выбранный ей наряд.

— Ты же знаешь, я не люблю, когда ты ведёшь себя как ребенок. И выглядишь, как ребёнок, — говорил он, указывая на джинсы и майки с портретами в её платяном шкафу.

Поначалу она сопротивлялась изменениям, но вскоре влюблённо и послушно поддалась на убеждения, признавая в Кольчугине человека безупречного вкуса. Она и сама не заметила, как потеряла желание играть на улице, как перестала интересоваться делами друзей-музыкантов. Кольчугин намекнул, что с таким голосом, как у неё, нужно петь что-то благородное, например, джаз или «латину». А ещё — что в ресторанах хорошим артистам и платят хорошо.

Он составил для Ренаты список книг, обязательных к прочтению. Она, как оказалось, совсем не любила читать, и этот факт требовал, по мнению Кольчугина, немедленного исправления.

По выходным он показывал ей любимые фильмы Тани и наблюдал за реакцией. Если Рената реагировала правильно, он радовался сходству почти до слёз. Если реакция была неверной, он злился так, что мог не разговаривать с ней по нескольку дней. И как она ни расспрашивала его, как ни пыталась узнать, в чём причина обиды, Кольчугин хранил молчание.

Протирая пыль на полке с книгами, которые ей только предстояло прочитать, Рената наткнулась на старый альбом. Разглядывать его было неинтересно — со всех снимков на неё смотрели незнакомые лица, эти лица улыбались ей, будто своей приятельнице. Вот маленький Виталий за праздничным столом, тянется за куском пирога, рядом двое взрослых — очевидно, родители… Вот он уже постарше, играет с ребятами во дворе. А вот, очевидно, институт…

— Бог ты мой, как же этот тёмненький на Егора нашего похож, прям одно лицо! — воскликнула она, тыча пальцем в альбом. На фотографии виднелись палатка, речка, полная бликов, и три фигуры, сидящие у костра.

Кольчугин заглянул ей через плечо.

— Ничего не похож. Егор карлик по сравнению с этим… Этот ведь настоящий дылда, ты погляди. И всегда был дылдой. Я его с института знаю… Все девчонки за ним бегали.

Он осторожно взял у Ренаты альбом, закрыл его и поставил на место.

— Ты никогда мне про свой город не рассказывал.

— А что тут рассказывать?

— Да хоть что-нибудь. Про то, как ты там жил, кто у тебя там остался…

— Никого у меня там не осталось. За людей держаться не надо — это мне ещё отец говорил. Люди, они везде есть, и везде они одинаковые. Куда ни глянь, всюду найдёшь похожих.

Он поцеловал её в щеку, взял с тумбочки свежую газету и пробежал взглядом по странице: на полполосы статья про обманутых дольщиков, дальше советы по выбору работы и внизу, в синем квадрате, — реклама турфирмы.

На ужин было картофельное пюре и говяжьи отбивные — когда-то любимое блюдо Кольчугина. Рената готовила его по-своему: она не любила острое, старалась класть как можно меньше специй и соли, боясь переборщить. Вкус блюда отличался от того, к которому привык Кольчугин. И как он ни объяснял, как ни просил, она никогда не могла приготовить отбивные так, как ему того хотелось.