И, присев к столику, Нина написала дяде небольшое, необыкновенно ласковое и деликатное письмо, в котором просила принять от любящей племянницы деньги и переехать в лучшее помещение, сделать себе все необходимое и непременно теплое пальто. «А то вы опять простудитесь и заболеете, дорогой дядя», – прибавила она и кончила просьбой непременно сообщить новый адрес, как только здоровье дяди позволит ему переехать на другую квартиру.

– Передайте, Дуняша, этот конверт в руки моему дяде и кланяйтесь от меня…

– Слушаю, барышня…

– И об этом никому не говорите, Дуняша.

– Будьте покойны, добрая барышня… То-то ваш дяденька обрадуется таким большим деньгам…

– Да, для него это большие деньги теперь… А мое бальное платье триста рублей стоило. На что оно мне, Дуняша? А на эти деньги можно было бы избавить человека от нищеты! – неожиданно прибавила Нина в каком-то раздумье.

– Как на что, барышня? Вовсе даже необходимо по вашему положению! – запротестовала Дуняша, совсем не разделяя, по-видимому, такого странного мнения барышни. – Вам ежели и в тысячу рублей платье, так очень даже хорошо…

– Вы думаете, что хорошо? – улыбнулась Нина.

– А то как же… Вы такого важного генерала дочь…

– И в этом все мое право! – как будто отвечала на какие-то свои мысли молодая девушка и прибавила: – Поезжайте, Дуняша, и скорее возвращайтесь!

Эти двести рублей, присланные Ниной, теперь казались «графу», когда-то швырявшему тысячами, целым состоянием.

И он глядел на две толстые пачки бумажек, лежавших на его кривоногом столике, и словно бы не верил своим глазам, что такое богатство в полном его распоряжении. Он словно бы сомневался, что после долгих лет нищенства благодаря обещанным тридцати пяти рублям в месяц он может не шататься по вечерам на улицах, останавливая прохожих на разных диалектах и придумывая более или менее остроумные словечки, чтоб получить какую-нибудь монетку, и может не писать больше писем к разным родственникам и бывшим знакомым. Как ни привык он к этой жизни, с каким цинизмом нищеты ни эксплуатировал он близких, а все же эта жизнь была отвратительна.

А теперь вот еще эти деньги!

Ведь он может расстаться со своим нищенским тряпьем, внушавшим ему самому отвращение, и одеться прилично, не вызывая на улице подозрительных взглядов, может завести белье, переехать в более чистую и светлую комнату и зажить с Антошкой хорошо и уютно. У них будут кровати с хорошими тюфяками, крепкие сапоги… Они будут каждый день обедать… Антошка станет ходить в школу…

Это сознание неожиданного благополучия приводило «графа» в радостно-счастливое настроение, наполняя его сердце чувством горячей благодарности к виновнице такой резкой перемены в его жизни.

Ожидал ли он, что на склоне его жизни судьба смилуется над ним так великодушно и так таровато? Он проведет последние годы не нищим оборванцем и не один как перст, а с этим славным и добрым мальчиком, который заставил его вновь полюбить жизнь.

И «граф» проговорил, обращаясь к Антошке, который тоже очарованными глазами глядел на такое количество денег:

– А ведь все это точно в сказке, Антошка!

– В какой сказке, граф? – переспросил Антошка, не понимая, что хочет сказать «граф».

– Не называй ты меня графом, братец. Теперь уж я, слава богу, не граф, а опять Александр Иванович Опольев!

– Слушаю, Александр Иваныч! – проговорил сконфуженно Антошка и словно бы и сам понял, что теперь не следует называть Опольева нищенским прозвищем «графа».

– Ты знаешь, что такое сказка?

– Небылица, значит.

– Ну так вот, в сказках обыкновенно случается так, что нищий вдруг оказывается принцем, а дурак – умным…

– Зачем же это?

– А затем, мой мальчик, чтобы утешать нищих и дураков… В действительности же такие превращения бывают очень редки… А вот с нами это случилось… И если по правде говорить, то как же нелепо, как и в сказке… Следовало бы по-настоящему мне остаться таким же нищим, каким я был, и выходить на работу вот в этом самом пальтишке и… вдруг…

«Граф» вместо окончания фразы взял своей исхудавшей рукой одну из пачек и потряс ее в воздухе…

– Не правда ли, Антошка, удивительно, что мы с тобою вдруг сделались принцами? – прибавил «граф».

Но Антошка в качестве большого почитателя «графа» горячо протестовал и находил, что так следовало быть. Нельзя же, чтобы такой человек безвинно терпел… Еще если бы какой-нибудь простой, а то настоящий господин, у которого такие важные и богатые сродственники.

– Положим, не безвинно, Антошка, помни это раз навсегда… Не в этом, впрочем, дело, а в том, что богатые и важные «сродственники», как ты выражаешься, совершенно спокойно оставили бы меня умереть нищим, считая – и не без некоторого основания, – что я пропавший человек, а такому человеку помочь не следует, а надо его скорей забыть… и шабаш. И так бы я и околел где-нибудь на улице от неизвестной причины, – так, Антошка, в газетах пишут, когда умирают нищие, – если б не эта добрая девушка… Она одна пожалела… Одна среди всех… Пожалела и поверила, что я тогда обратился к ее отцу за помощью не для того, чтобы пропить деньги, а для того, чтобы тебя одеть… Не будь такой девушки, и не были бы мы принцами, и ходил бы я опять по вечерам на работу… просить милостыню. Понял?..

– Понял, Александр Иваныч…

– А что из этого следует, сообразил?

– Невдомек что-то, Александр Иваныч! – добросовестно признался Антошка.

– А то, что надо рассчитывать только на себя самого. Мне-то уж поздно, а ты, Антошка, не забывай этого.

– Известно, сам трудись, ежели ты бедный! – подтвердил и Антошка.

– Да, удивительно, как эта девушка такая жалостливая у такого безжалостного отца и в такой среде! – продолжал философствовать «граф», словно бы отвечая на занимавшие его мысли. – Непостижимо! – прибавил он.

– Сердце, значит, доброе у барышни… Я так полагаю, Александр Иваныч.

– Это ты верно полагаешь, но доброго сердца еще мало… Надо понимать… Вот, например, Анисья Ивановна понимает, каково бедному человеку, и при своем добром сердце нас с тобою и кормила и поила, когда я был болен… Из последних крох отдавала… Вот и докторша… Она тоже знает, как трудом достается кусок хлеба, и… пожалела, братец, нищего… лечила и ухаживала за мной, зная, что не получит ни гроша… И вино носила… Она и жалела и понимала, а племянница…

– Да разве она не понимает, что ежели нет ни одежи, ни пиши, то хоть пропадай! Всякий, кажется, понять это может. Не трудная штука!

– То-то, самая трудная эта штука и есть! – категорически отрезал «граф».

– Что-то чудно вы говорите, Александр Иваныч…

– И я был не злой, когда богат был, а не понимал этой штуки и никогда прежде о ней не думал… Дашь под пьяную руку пять рублей и забыл… А где же об этой штуке думать барышне, для которой жизнь – точно сплошной праздник?.. Сегодня в гости, завтра в гости, по балам да по театрам… Да и не знает она, что значит не обедать и как это есть люди, которые не обедают.

– Ну?.. Обученная и не знает?.. – усомнился Антошка.

– Этому, Антошка, не везде учат… И меня этому не учили, и, наверное, племянницу не учили… Если бы учили, может и я не истратил бы глупо огромного состояния… Учили другому, что совсем не нужно. А вот она, племянница, и не училась этому, а как горячо приняла к сердцу нашу беду, Антошка… Не то что пожалела да кинула подачку – нет! И сама приехала, и пенсию назначила, и деньги на обзаведение прислала… И не оставит она нас с тобой… Не такая… То-то и удивительно!

– И простая какая, Александр Иваныч… Совсем непохоже, что дочь важного генерала…

– Ддда… И, может, еще потерпит она за свою доброту…

– От кого?

– От отца, от матери…

– За то, что помогла родному дяде? – изумился Антошка.

– Именно за это самое! – усмехнулся «граф». – Ты слышал, как ее горничная призналась, что барышня серьги свои продала, чтоб прислать мне эти деньги.