Взяв у солдата хлеб, офицер подошел к крестьянам.
- На, матка, клеб, - гитлеровец сунул буханку в руки пожилой женщине и вытолкал ее на середину улицы. Женщина испуганно смотрела на офицера, не зная, что делать ей с хлебом.
- Дожила, Меланья, врагов хлебом-солью встречаешь! - промолвил из толпы тот же высокий старик.
Не успела Меланья ответить, как где-то над крышами соседних домов грохнул выстрел. По селу опять залаяли собаки. Офицер, намеревавшийся было положить Меланье на руки рушник, упал. Меланья вскрикнула и бросилась в толпу, уронив буханку в грязь.
Загалдели, забегали солдаты. На околице фыркнули моторы бронетранспортеров.
Оправившись от испуга, поднялся офицер. Стряхивая грязь, он что-то взволнованно говорил солдатам, указывая пальцем на буханку. Потом поднял хлеб и внимательно осмотрел в нем след пули.
Крестьяне, пораженные таким "чудом", затаив дыхание смотрели на гитлеровцев. Только одна старушка крестилась и шамкала:
- Слава тебе господи... Хорошая примета, хорошая. Не есть им нашего хлебушка! Горький он будет для них, с дымом, с огнем, как эта буханочка...
В щель Петр видел, что солдаты начали шнырять по селу, обыскивая дома, сараи, огороды. Надеялись поймать стрелявшего.
Но поиски были тщетны. Тогда, отделив от толпы крестьян человек двадцать мужиков и баб, фашисты окружили их плотным кольцом.
- Всем остальным ушель! - объявил офицер. - Через десять минут будем стрелять заложников, если не приведете того, кто нас стрелял.
Крестьяне не двигались с места. Толпа словно онемела. Десятки пар глаз напряженно, недобро смотрели на гитлеровцев.
- Ну, пшоль! - закричал офицер.
Солдаты принялись расталкивать, разгонять людей.
Маринину из своего убежища хорошо были видны крестьяне-заложники. Одни были угрюмы, сосредоточенны, другие растерянно смотрели по сторонам, третьи, казалось, спокойно посасывали люльки. Женщины, утирая слезы, теснились отдельной стайкой.
До сих пор Петр Маринин, наблюдая за тем, что происходит на улице, не мог остановиться ни на одной мысли. Смотрел, стараясь расслышать слова, и чувствовал, что его руки и ноги онемели, сделались непослушными, а где-то в груди сосало, щемило. Казалось, там образовалась какая-то непонятная пустота, и было очень тяжело, тяжело так, что мозг отказывался мыслить, а перед глазами плыли темные пятна, в ушах нудно гудело.
Когда гитлеровцы отделили от толпы крестьян группу мужчин и женщин, Петр понял, что сейчас произойдет что-то ужасное, непоправимое. И стало мучительно больно, стыдно, досадно от своей беспомощности. И страшно оттого, что он оказался в тылу врага, хоть и на своей земле, оказался один, без товарищей, без патронов (в магазине трофейного автомата осталось два патрона), раненый, и не было у него твердого понимания, что он должен делать, как поступать. Петр знал одно: он ни за что не снимет с себя военной формы, не смирится со своим положением... Нужно что-то делать. Но что?.. Главное - не попасть в руки фашистов...
Внимание Петра отвлек появившийся на улице красноармеец. Опираясь на винтовку, он прыгал на одной ноге. Вторая нога - вся в бинтах. Сквозь них выступили пятна сукровицы. Правая рука также забинтована.
Приблизившись к офицеру, красноармеец промолвил хриплым слабым голосом:
- Я стрелял, людей отпустите. - А затем повернулся к крестьянам, как бы извиняясь, добавил: - Один патрон для себя берег... Увидел гада, не удержался. Жаль, что промахнулся. Левой рукой несподручно стрелять.
Офицер с некоторым страхом смотрел на красноармейца, потом повернул его к себе спиной и, подняв пистолет, выстрелил в затылок...
В середине дня, когда гитлеровцы уехали из села, двустворчатые двери гумна скрипнули, и появился хозяин, неся в руках глиняную крынку. За ним, виляя хвостом, плелся рыжий пес. Хозяин был молчалив, угрюм. Косматые, густые брови сдвинулись над переносицей. Из-под них смотрели затуманенные горем глаза.
- Снимай тряпки с болячки! - потребовал сердито.
Маринин поднял удивленный взгляд.
- Снимай, снимай. Лекарь пришел... - И старик потрепал рукой рыжешерстную собаку. - Тебе, товарищ командир, засиживаться в селе нечего, а с такой ногой далеко не уйдешь.
Хозяин сел и поставил рядом на сено наполненную чем-то крынку.
Петр начал разбинтовывать ногу.
- Ты слышал такую притчу: "Заживет, как на собаке"? - спросил старик.
- Слышал.
- А вот скажи, почему на собаке рана быстро зарастает? Не знаешь?
С этими словами старик поднял крынку и наклонил ее. На разорванную ногу Петра полилась густая холодная сметана. Собака завиляла хвостом и начала облизываться.
- Лижи, Рыжий, не жалко. - Старик взял собаку за ухо и подтащил к сметане. Пес начал лакать языком, а затем вылизывать ногу, рану...
- Так разочка три в сутки полечит, и завтра-послезавтра от твоей болячки останется только рубец, - пояснил хозяин.
Петр старательно перебинтовал ногу, а хозяин все молчал, уставив отсутствующий взгляд в угол сарая.
- Что же делать? Как жить будем? - наконец прервал молчание старик. Нельзя же ему, идолу, спуску давать.
Петр ждал этого вопроса. Конечно, он же политработник, представитель партии в армии, и кому, как не ему, правильно разбираться в происходящем. Он обязан сказать этому суровому и доброму старику, что надо делать. И Петр уверенно произнес:
- Видали, как они сегодня с красноармейцем? То же и с ними нужно. Стрелять надо.
- Оно-то так, - промолвил старик, - сами знаем. Но медведя руками не изнудишь. Вот и я гадаю: может, не следует тебе уходить отсюда? Если много таких здесь останется, не будет идолу спокойствия.
- Нет, - возразил Маринин. - Так можно всю армию распылить, а фашисты тем временем до Смоленска, Киева доберутся. - Худшего Маринин не предполагал. - Я вот, папаша, другое хотел у вас выяснить.
Старик вопросительно посмотрел на Петра.
- Много ли в вашем селе осталось хлопцев, которые могут служить в армии?
- Кто его знает... Есть, - ответил хозяин.
- Их нужно обязательно оповестить: кто сегодня вечером не явится ко мне, тех буду считать дезертирами.
Старик хмыкнул.
- Да, да, дезертирами...
- Ты не стращай! - отрубил вдруг старик. - Они и сами уже оружие собирают...
Деревня, в которой задержался раненый Маринин, лежала в стороне от больших дорог, по которым устремились к Минску части 39-го танкового корпуса гитлеровцев. Вот-вот можно было ожидать, что в деревне опять появятся фашисты. И Петр спешил скорее стать на ноги.
Вечером рыжая собака опять лизала его рану. Наложив повязку, Петр, опираясь на палку, попробовал ходить по гумну.
- Больно? - спросил хозяин.
- Немного чувствуется, но идти можно. А если удастся коня раздобыть совсем хорошо будет.
Разговор прервали шаги, донесшиеся со двора. На гумно вошел низкорослый мужчина в соломенном капелюхе. Разглядеть его лицо в полумраке было трудно.
- Куда будем собирать хлопцев? - спросил он.
- Много их? - отозвался Маринин.
- Покуда еще неизвестно. Десятка три наберется.
- Хорошо. Тогда пускай захватят харчи, оружие, если у кого есть, и на рассвете собираются на выходе из села...
Когда на дворе стемнело, на гумно прибежал Степка.
- Мать велела вечерять идти.
Маринин зашел в хату. На столе стояла большая глиняная миска, наполненная блинами, рядом поменьше - со сметаной.
Петр отодвинул от себя миску, которая поменьше, и начал жевать душистые, пухлые блины.
- Кушайте со сметаной, - упрашивала хозяйка. Но Петр упрямо отказывался. Перед его глазами стояла крынка, из которой хозяин поливал раненую ногу.
В сенцах стукнула дверь. В хату зашел мужчина в соломенном капелюхе. При свете лампы Маринин вгляделся в его загорелое, заросшее светлой щетиной лицо. Раздвоенный подбородок, глаза - строгие, умные, брови густые, вылинявшие.
Мужчина присел на лавку, снял капелюх, рукавом рубахи вытер со лба пот.
