Самолет в это время приблизился к противоположной стороне луга и медленно стал разворачиваться, чтобы потом начать разбег для взлета.
Либкин и не подозревал о присутствии в самолете офицера. При неожиданном появлении фашиста Семен напрягся, подбросил автомат и нажал на спуск. Но автомат не стрелял. Либкин забыл, что вначале нужно оттянуть рукоятку затвора. А фашистский майор, увидев направленное на него оружие, побледнел и, ступив шаг назад, вдруг метнулся в кабину экипажа, захлопнув за собой дверь. Либкин, в свою очередь, кинулся искать выходной люк самолета...
Превозмогая режущую боль в ноге, Петр Маринин все дальше убегал от дороги. В лицо били ядреные колосья не то ржи, не то пшеницы.
...Дорога осталась далеко позади. Там еще трещали выстрелы. Над полем прошуршало несколько снарядов, и тяжелые взрывы ухнули где-то далеко.
Вокруг - ни души. Красноармейцы, устремившиеся вправо и влево от дороги, рассеялись, разбрелись по ночному полю.
Рана не давала покоя. Маринин шел медленно, заметно хромая. В сапоге хлюпало. Нужно было перевязать рану. Но он продолжал идти подальше от дороги. Да и перевязывать было нечем.
И все думал... Вчера, до боя у деревни Боровая, казалось, что самое трудное позади, что дивизия скоро достигнет Дзержинска, займет оборону, подойдут с востока новые силы, и тогда не пройти фашистам. А сейчас? Что же случилось? Гитлеровцы прорвались к Минску. Далеко ли еще удастся им продвинуться? Ведь не может же быть, чтоб они победили! Не может хотя бы потому, что он, Петр Маринин, парень из крестьянской семьи, ставший вместе с миллионами других простых людей хозяином в своей стране, не мыслит для себя иной жизни, чем та, которой он жил.
И вдруг... "Где партбилет?!" - эта мысль ударила, словно током, обожгла, заставила остановиться. Петр судорожно схватился за грудь, где висели клочья гимнастерки.
Правый наружный карман болтался на уголке. Удостоверение личности исчезло. Потрогал левую сторону груди и, счастливый, тихо засмеялся. Потайной карман, пришитый к гимнастерке изнутри (по курсантской привычке), цел. А в нем прощупывалась жесткая книжечка... Под гимнастеркой и широким командирским ремнем плотно облегало тело знамя... Вроде темнота раздвинулась вокруг и боль раны притихла. Кажется, и земля под ногами стала тверже. Сердце забилось ровно и спокойно. Ощутил в руке автомат, а в мускулах силу...
Но что делать ему сейчас? Переодеться? Где-нибудь в деревне выбросить свою военную форму?
Вспомнилось, как совсем недавно, 30 мая, он впервые надел ее и стал офицером. Два года в военном училище от рассвета до темна учился в классах, в поле, на стрельбище, в лагере. Очень тяжело было. Но он твердо решил посвятить себя армии. И после того как сбылась его мечта, как стал он командиром - воспитателем защитников Родины, - снять с себя военную форму, лишить себя высокого звания, уронить честь? Ни за что! Ну а как же? Ранен ведь. Вспомнил, как надевал парадное обмундирование, когда собирался встречать Любу... Люба... Где она? Что думает о своем Петре?..
Петр не знал, что ему делать. Нужно дождаться утра, осмотреться.
Рана ныла все сильнее. Боль наконец взяла верх, и Маринин, подмяв стебли пшеницы, сел на землю. Стрельба на дороге прекратилась. Колонна, видимо, ушла, так как воцарилась тишина, нарушаемая только шуршанием колосьев и порывами ветра. Темнота сгущалась, небо заволакивалось тучами. Надвигалась гроза.
Где-то далеко бесновались собаки. Петр прислушался к этим вестникам людского жилья и сел лицом в сторону, откуда доносился лай. После передышки решил держать туда путь.
...Через час Маринин стучался в окно крайнего дома деревни. Вышел старик - босиком, в белых полотняных штанах и расстегнутой рубахе.
- Чего? - угрюмо спросил старик, покосившись на немецкий автомат в руках младшего политрука.
- Ранен я, папаша. Перевязаться нужно...
- Сильно ранен?
- Не очень, в ногу.
- Коли не сильно, терпится, могу свести к фершалу, а коли сильно, сюда дохтора позову.
- Фашистов не было у вас?
- Покуда нет. Но раз бежите, ждать долго не придется.
Старик возвратился в сени и крикнул в хату:
- Степка, за фершалом!
Через минуту из хаты выбежал мальчишка лет восьми и, метнув на Петра любопытный взгляд, припустился по темной улице. Старик зашел за угол дома и стал прислушиваться к далекой канонаде у Минска.
Вскоре вернулся Степка.
- Уехал фершал!.. Вакуировался!.. - выпалил он, переводя дыхание.
В сухую землю ударили первые капли дождя. Старик позвал Маринина в хату, завесил окна, зажег лампу и, обернувшись к Петру, ахнул: вся грудь под его разорванной гимнастеркой была красная. Но это не кровь, это пламенело боевое знамя...
Из другой комнаты выглянуло заспанное лицо женщины.
- Мария, поставь на стол еду! - повелительно промолвил хозяин.
Пока Мария ходила за молоком, Маринин начал перевязывать рану. Хозяин достал из сундука чистую холстину, нашелся в доме и йод.
Когда рана была перевязана, старик положил на лавку черные штаны, рубаху и обратился к Петру:
- Надень. Твои Мария постирает и зашьет. А то вишь, гимнастерка рванье одно, а галифе не прогнешь от крови...
В окна барабанил дождь. Хорошо быть в такое время под крышей, есть ржаной хлеб, аппетитно хрустящий под зубами корочкой, и запивать его молоком. Глаза Петра слипались.
- Мария, приготовь постель, - распорядился хозяин.
Наступал восьмой день войны...
- Хлопец, а хлопец! Не знаю, как по имени чествуют тебя. Проснись!
Маринин открыл глаза и увидел над собой хозяина дома.
- Иди глянь в окно. По дороге кого-то несет. Может, упаси господь, немцы? - озабоченно промолвил он.
Приковыляв к окну, Петр увидел, как с пригорка к селу по размокшей за ночь дороге медленно спускались бронетранспортеры с пехотой и машины.
- Немцы!
Оберегая раненую ногу, Маринин быстро оделся. Его обмундирование было выстирано, высушено, отремонтировано и отглажено. Хозяин пытливо смотрел на Маринина, который прятал под гимнастерку знамя.
- Куда пойдешь?
- Наверное, в поле, а там в лес.
- Негоже. С твоей ногой далеко не ускачешь. Ступай за мной.
Пришли на гумно.
- Лезь к стенке, за сено!
Маринин втиснулся между сеном и бревенчатой стеной гумна. В нос ударил запах моха, прелой соломы и мышиного помета. Энергично пошевелив плечами, раздвинул сено и сделал пещерку. Пощупав пальцами стену, догадался, что мохом законопачены щели между бревнами. Из одной щели Петр выковырял мох и начал смотреть на улицу, где вот-вот должна была появиться колонна врага.
Но фашисты остановили свои бронетранспортеры и машины на околице. Солдаты спешились и разошлись по хатам, сгоняя народ на окраину. Над селом висели лай собак, кудахтанье кур, визг поросят. Иногда трещали короткие автоматные очереди. Враги хозяйничали.
Через полчаса на улице, как раз против гумна, где нашел убежище Петр Маринин, собрались женщины, старики, подростки. Толпу крестьян оцепили автоматчики.
Перед людьми появился офицер - маленького роста, с узкими серебряными погонами на мундире.
- Мы пришель вас освободить, - сказал он, - вы нас будете встречать. Мы вас будет фотограф. Поняль?
Крестьяне угрюмо молчали.
- Вы нас будет встречать клеб, соль. Поняль?
Из толпы вышел высокий старик - в капелюхе, сапогах, суконном армяке. Пошлепывая палкой по раскисшей дороге, теребя рукой бороду, он промолвил:
- Понять-то понял, гражданин немец или как там тебя. Но вот что понял? Если слушать тебя - значит, стыд под каблук, а совесть под подошву?
- Никс подошву, никс! Клеб, соль... - распинался гитлеровец, приподнимаясь на носках, словно стараясь казаться выше. - Мы будем фотограф делай.
Решив, что крестьяне не могут его понять, офицер отдал распоряжение солдату. Тот быстро побежал в дом, в котором Маринин провел ночь, и через минуту вынес оттуда большую круглую буханку хлеба, вышитый рушник и солонку.
