Дмитрий Сорокин

Матвей и люди

повесть.

Электричка

Судя по всему, лесам уже порядком надоел зеленый цвет, и они приступили к переодеванию в желто-багряные тона, готовясь к сентябрьскому золотому карнавалу. Некоторые особо смелые деревья даже кокетливо заголялись, как бы следуя мировой раскрепощенной моде. Ветер, шелестевший кронами, наигрывал легкомысленный мотивчик, и настроение у путника, пробирающегося по тропинке, было приподнятое и даже игривое.

Матвей без особой цели шел через лес в совершенно неизвестном ему направлении, основываясь на старой, как мир, истине, что если будешь куда-нибудь идти, рано или поздно куда-нибудь да придешь. Он перебирал в голове возможные варианты, чем бы это "куда-нибудь" могло оказаться, и почему-то склонялся к мысли, что выйдет он непременно к центральной усадьбе давно разорившегося колхоза или, хотя бы, к забытой всеми богами деревеньке, где выпадет вдруг шанс пообщаться с неиспорченными цивилизацией людьми. Впрочем, на последний вариант особо рассчитывать не приходилось - до Москвы чуть больше трехсот верст, да и неиспорченные люди не всегда оказываются приятными собеседниками.

И все же Матвей удивился, выйдя к железнодорожной станции. Насколько он помнил, ближайшая железная дорога пролегала километрах в пятидесяти от той деревни, откуда он вышел утром, и покрыть это расстояние за неполных семь часов ходьбы - не вполне реальная задача, не так ли? Размышляя об этом, Матвей поднялся на давно не ремонтированный перрон.

Станция выглядела запущенно. Платформа потрескалась, местами от нее отвалились целые куски бетона. Маленькая будка, в которой традиционно злая на всех и вся бабушка некогда продавала билеты, была наглухо заколочена. Никаких следов названия станции, железной дороги, только жалкий огрызок расписания на стене, да и тот лишь со временем отправления электричек и пометками "ВЕЗДЕ". В дальнем конце платформы виднелась единственная скамейка, и на ней сидел человек. При ближайшем рассмотрении Матвей определил, что этому мужчине - пол сомнений не вызывал - лет за шестьдесят, и выглядит он как типичный дачник. Перед ним стоял круглый рюкзачок и колесная сумка, из которой нахально топорщилась морковная ботва.

- Добрый день. Прошу прощения , вы не подскажете, что это за станция?

- День добрый. - человек посмотрел на Матвея сквозь сильные очки, снял и протер их, водрузил на место, снова посмотрел на него так, будто встретил инопланетянина или, скажем, президента Соединенных штатов. - Что за станция, говорите? Да понятия не имею, честно говоря. Да и какая разница? Ведь, если станция есть, и рельсы разъезженные, значит, что-нибудь да придет. Хотя за все время, что я здесь сижу, ничего не проезжало. Вообще ничего.

- Странно. - Матвей подошел к одному краю платформы, к другому, убедился, что рельсы действительно отшлифованы до блеска. Обратил внимание, что имеется и запасной путь, правда, заржавленный и поросший бурьяном. - И как вы предполагаете, какой-нибудь поезд будет?

- Непременно! Весь вопрос в том, хотите ли вы куда-нибудь уехать. Если хотите - то, рано или поздно, поезд, конечно же, придет. Если же нет, то я просил бы вас покинуть станцию, чтобы не мешать уехать мне. Хотите уехать?

"Странный старик - подумал Матвей, - чушь какую-то городит. Хочешь - не хочешь, а поезда либо ходят, либо нет. Светофор горит зеленым. Значит, поезд будет."

- Конечно, хочу. - ответил он вслух.

- Вот и славно! - обрадовался странный дачник. - А, простите мне мою назойливость, папироской вы не богаты?

- Богат. - ответствовал Матвей, протягивая пачку сигарет. Закурили, помолчали. Затягиваясь, Матвей разглядывал предвечернее небо, полное кучевых облаков самой причудливой конфигурации. Воздух был прозрачен абсолютно, синева небес бездонна, а облака столь плотны, что казались весьма увесистыми горами, ну, скажем, снега, зависшими в небе по прихоти художника-сюрреалиста.

- Смотрите-ка, вы принесли нам удачу! - прервал размышления голос дачника. - Или мне это мерещится?

Матвей посмотрел в направлении, откуда должна была появиться электричка и действительно, увидел на горизонте это многократно воспетое во всех мыслимых формах искусства транспортное средство, вызывавшее в последнее время у него не самые приятные воспоминания. Не особо спеша и совершенно бесшумно она приближалась к платформе. Докурив, Матвей выбросил окурок, медленно встал, закинул рюкзак на правое плечо...

"Интересно, что это за жэдэ? Если Казанская, то сразу в Москву поеду. Тогда завтра в универ зайти можно. А если, к примеру, Павелецкая, то лучше сойти в Домодедове, там Тоня, любит и ждет, вот уже лет пять, как...

Тут мысли Матвея пришли в жуткое смешение, а чуть погодя и вовсе покинули его бедную головушку. Путь просматривался до горизонта. Никакой электрички не было. Она растворилась в воздухе пять секунд назад. Еще секунд десять Матвею потребовалось на осмысление этого интересного факта, потом он пожал плечами, снял рюкзак и сел. Дачник невозмутимо дотягивал стреляную сигарету.

- Ничего страшного. Обычный мираж. - сказал Матвей, больше чтобы успокоить себя. И тут в мир ворвался грохот электропоезда, доехавшего уже до середины платформы.

- Ааржын бзжджзж пшшч - донеслось из динамиков нечто нечленораздельное, двери с шипением закрылись, поезд тронулся. Матвей забросил рюкзак на полку, сел, огляделся. Что-то ему не понравилось, вот только он никак не мог понять, что. Потом понемногу понимание сжалилось над ним и осчастливило своим присутствием. Все пассажиры вагона были похожи друг на друга. Не как сорок две капли воды, нет. Просто такое впечатление, что все они... ну, одного типа, что ли. У всех, и у мужчин и у женщин, низкие лбы, маленькие злобные глазки, изможденные грубые лица. Все они производили впечатление полнейшей необремененности не то что высшим, но даже и средним образованием. И все одеты в невзрачную одежду, какой так много выпустила советская легкая промышленность в последний период развитого социализма. Матвей прислушался к разговорам. Все, без исключения, обсуждали какие-то пьянки, цены на соль и спички, на каком столбе повесить президента и всех, кто нажился за последние восемь лет, и как потом поделить оставшееся от них богатство, и как славно можно будет выпить по такому поводу, и как сварить хороший самогон из самого дрянного и дешевого сырья, и как ... Что? Да ты кого, мать твою, козлом назвал?! - и так далее, и тому подобное, до удручающей бесконечности. Мат употреблялся в такой концентрации, что зачастую сложно было уловить нить повествования. Матвей в ужасе схватил рюкзак, побежал в соседний вагон. Там он увидел точно такую же картину. Дальше. В следующем вагоне тот самый старик-дачник увлеченно играл в карты с тремя неандертальцами, изъясняясь исключительно непечатно.

Матвей обежал весь поезд, и везде он видел одно и то же. "Боже мой, куда я попал? Куда идет этот поезд? Зачем все это?" - вопросов было много, а вот ответа пока ни одного. Он ворвался в кабину машиниста. Там никого не было, только рельсы послушно стелились под колеса, и убегал назад однообразный пейзаж. Соломинка не выдержала вес утопающего. Матвей вернулся в вагон, сел на свободное место у окна и закрыл голову руками.

Проснулся он сам, без посторонней помощи. Все так же мерно стучали колеса, все так же решали свои неподвластные никакому осмыслению проблемы странные пассажиры, и, глянув в окно, Матвей разглядел там, внизу, под редкими кучевыми облаками, бескрайние болота Западной Сибири.

Лестница в небо.

Теплый южный ветер обдувал торчащие из-под одеяла босые ступни, но Альберт не просыпался. Ему снился двадцатилитровый бочонок пива, и просыпаться не хотелось. Он лишь поплотнее укутался в старое солдатское одеяло и заснул еще сильнее.

Вдали невнятно шептал прибой, а на берегу моря, набрав полную фуражку гальки, сидел участковый Второпяхов. Он пил местный портвейн, почесывал начинающий седеть затылок, курил и вздыхал, что вот не стал он таки поэтом, а стал презренным блюстителем недостижимого порядка. Доставая гальку из фуражки по одному камешку, он швырял ее в море, воображая, что это деньги, которые, будь они у него, он уж точно не стал бы никуда швырять. Таких фальшивых денег у него была полная фуражка, портвейна - не менее литра, а вечер располагал к философским размышлениям.