– Сегодня Купалов вечер, храбрый, могучий богатырь! Мы все держимся старой веры и ушли сюда из стольного Киева, чтобы здесь на приволье скакать через зажженные костры и плясками праздновать нашего бога. Знаем, витязь Кончислав, что и ты из наших: кроме тебя, все витязи отступились от веры отцовской. Сойди с коня и пируй с нами!

Витязь проворно соскочил с коня, которого с веселым криком и визгом увели другие девушки. Кончислав остался глаз на глаз с приветливою незнакомкой; соколиный взор витязя загорелся огнем желания; высокая грудь его волновалась и силилась вырваться из берегов своих. Идучи рука об руку с красавицей и склонясь на белое плечо ее, он спросил умильным голосом:

– Как тебя зовут, красная девица?

– Меня зовут Усладой, – отвечала она с таким взглядом и усмешкой, что у витязя огонь пробежал по всем жилам и кровь пронзительным пламенем прихлынула к сердцу.

Девушки не возвращались. Кончислав и Услада прыгали только вдвоем через огонь перед истуканом Купаловым. Игривость и одушевленный смех милой девушки совершенно очаровали витязя. И вдруг красавица, схватя его за руку и взглянув ему в лицо с страстною, щиплющею за сердце улыбкой, указала на одну ставку и быстро туда побежала, легка и стройна, как серна. Витязь побежал за нею, догнал ее у самого входа ставки, обвил рукою гибкий стан девушки, и вместе, сплетясь в нежных объятиях, ускользнули они под белый, волнистый кров шатра.

– Что так холодны твои поцелуи, милая красавица? – молвил Кончислав, опомнившись от первого упоения. – Они словно льдом осыпают мое сердце.

Услада только смеялась в ответ и ласково щекотала витязя.

– Здесь сыро и холодно, – сказал он снова, – меня смертная дрожь пронимает до самых костей.

Услада все громче и громче смеялась, сильнее и сильнее щекотала витязя.

– Нет, это нестерпимо! – вскричал Кончислав, усиливаясь вырваться из объятий красавицы. – И в самый день Коляды я никогда не терпел такого мучительного озноба!

В это мгновение что-то зашумело и заволновалось вокруг ставки. Витязь поднял глаза вверх… Седые, пенные волны бурно клубились над ним. Не было уже ставки: только белая пена завивалась кудрями на том месте, где прежде трепетали от ночного ветерка полотняные полога ее… Витязь взглянул на Усладу… перед ним сидела, ему коварно усмехалась злобная Русалка, которой зеленые, длинные волосы мшистым шелком упадали на бледные, обнаженные плеча и на грудь, холодную, как вечные льды Кавказа. И вмиг она снова залилась громким, исступленным смехом; и вмиг волны набежали еще яростнее прежнего, налегали на Кончислава, теснили его дыхание, все ближе и ближе, пока наконец совсем поглотили витязя, отвергавшего в душе своей приветные призывы Благочестия.

Ой, хорошие дочки у казака Никиты, да и казак Никита человек нескудный: на четырнадцати парах волов чумаков отправляет то на Дон по рыбу, то в Крым за солью; а все волы большие, круторогие, широкочелые, с оттянутыми пахами, с седловатым хребтом, с навислою, волосастою грудовиною. А на выгоне у казака Никиты пасется косяк коней что ни самых лихих, что ни самых борзых. А дома у казака Никиты добра столько, что не переписать в неделю и бойкому скорописцу. Еще же говорят люди, что у казака Никиты есть заветная скрынька с дукатами, да серебра столько, что четвериком не загребешь.

Ой, хорошие дочки у казака Никиты; и Галя чернобровая, и Докийка румяная, и Наталка белолицая. Отец и мать научили их страху Божию. Любо смотреть, как они в летние праздники и Дни воскресные идут к обедне чинно и смиренно, в белых тонких кунтошах с строченными усами, в сафьянных чоботах с подковками, в разноцветных скиндячках, разметанных по плечам, и с цветами махрового маку, чернобривцами и барвенками в волосах. Все парубки тогда на них заглядываются и твердят, почесывая за ухом: «Ой, тяжко хорошие дочки, и вельми богатый батько!»

Сидит казак Никита на прилавке за воротами, курит роменский табак из кореньковой трубки в медной оправе и посматривает на свет Божий. Вот видит он: за селом по дороге пыль вьется клубом, скачет ездок сломя голову; вот внесся в село, ближе и ближе; под ним конь, как зверь, черен, как вороново крыло, из ноздрей дым валит, как из винокурни, вот поравнялся ездок с казаком Никитой, натянул повода – и конь уперся ногами в землю, согнул шею кольцом, уключил голову, заржал и засверкал беглыми своими глазами так, что казаку Никите почудилось, будто искры полетели во все стороны.

«Здорово, добрый человек!» – сказал проезжий. «Бог помочь! – отвечал казак Никита, вынув трубку изо рта и приподняв шапку. – Куда Бог несет?» Казаку Никите показалось, что прохожий дважды моргнул усами, а конь его дважды фыркнул. «Еду далеко, далеко: отсюда глазом не смеряешь и не одни постолы изобьешь, пока пешком дойдешь. Да не в том дело, а вот в чем: где бы мне ночлег найти?» – «Милости просим! рады добрым людям. Бог про всякого посылает человеку хлеб насущный».

Проезжий молча сошел с коня, повел его за повод, привязал к столбу под навесом и вошел в хату с казаком Никитой.

Непригож был этот проезжий: лицо бледное, ни кровинки, нос толстый, луковицей, губы втянуты; по обе стороны лица торчали клоками скомшеные рыжие усы; такие ж рыжие брови густо нависли вниз, как щетина, заслоняли глаза так, что их вовсе не было видно; красно-рыжий оселедец, как полоса запекшейся крови, пролегал по виску и вился за ухом. Еще скажу: непригож был проезжий! Он с виду был не стар и не молод; какая-то кислая ужимка вместо усмешки и глухой голос, вырывавшийся из гортани, как из могилы, не сулили в нем ничего доброго. На нем был жупан тонкого сукна; за персидским кушаком заткнут был турецкий нож с серебряною рукояткой, на которой, как жар, горели дорогие каменья. Не помолясь Богу, как водится у православных, и чуть головой кивнув хозяйке и дочкам, сел он без чинов за стол и заломался, словно в шинке.

«Как вижу, вы из запорожцев, добродию?» – спросил его казак Никита. «Может статься», – был ему ответ. «И давно уже гарцуете с молодцами?» – «Да не со вчерашнего дня». – «А как вас величать?» – «Лавро Хоробит». – «Что подумаешь: куда вы много положили бусурманских голов на своем веку?» – «Было всяких, пусть их лежат». – «А далеко вы часом хаживали на войну?» – «Да, из вашего села галки туда не залетали». – «И много, чай, трудов понесли?» – «На доброй паре волов всех не свезешь». – «Что-то, как порасскажут бывалые чумаки, за приволье в бусурманских землях! что за места богатые! чего там не родится!» – «Везде хорошо, где нас нет». – «А какое злое племя турки да татаре!» – «Есть и христиане не лучше их». Казак Никита смекнул, что гость не поддается на расспросы и что от него путного слова не добьешься; он взглянул исподлобья на проезжего и замолчал.

За ужином проезжий гость зарился сквозь навислые свои брови на пригожих дочек казака Никиты, как щука зарится сквозь тростник на маленьких резвых рыбок; но красавицы не слышали от него ни одного привета, ни одного слова. Угрюмо сидел он и только, пыхтя, потягивал запеканку и терновку казака Никиты. Когда же взглядывал порою на которую-нибудь из девушек, та невольно опускала глаза вниз, не от стыда, а от страха: красавиц пугали эти взгляды невидимого глаза, чуть-чуть светившегося из-за густых рыжих бровей. Гость встал из-за стола, как и сел за него, не молясь Богу, не сказав доброго слова хозяевам. Что за человек был он? Все думали, гадали, и никто не мог дознаться.

Всю ночь выла под окном собака, и душно и жутко было красавицам. Они не могли спать, поминутно ворочались в постеле, и если на миг забывались, то страшные грезы тотчас перерывали их сон. То слышалось им похоронное пение и звон по покойнике; то незнакомый гость смотрел на них такими глазами, что холод сжимал им грудь, захватывал дыхание и оковывал льдом все их составы. Красавицы метались, стенали сквозь крепкий сон, пробуждались в страхе и поутру встали с тяжелыми головами и смущенным духом.