«Пролетариат» — это только стыдливый политико-экономический псевдоним над чисто психологическим явлением: над чувством неполноценности и обиженности.
С этой точки зрения «пролетариат» есть и в рабочем классе, — но точно так же, как он имеется и во всех остальных. Есть пролетариат и в аристократии (Мирабо и Кропоткин), есть в буржуазии (Блюм и Троцкий), есть среди интеллигенции и, кажется, почти нет пролетариата среди крестьянства: Нельзя, все-таки, считать случайностью тот факт, что за исключением Августа Бебеля, не было ни одного пролетарского вождя, имевшего какое бы то ни было отношение к пролетариату.
Ленин и Троцкий, Гитлер и Геринг, Робеспьер и Блюм, — все они были вождями рабочих и социалистических партий. Но никто из них никогда в жизни никакого непосредственного дела с рабочей массой не имел. Товарищ Сталин, занимавший самый передовой в мире пролетарский пост, никогда в своей жизни ни с какими рабочими вообще никакого общения не имел. Его социальная среда — это мир тифлисских «кинто», который вполне соответствует подземному миру парижских апашей. Да и вырос Сталин в Грузии, где в его времена вообще никакой промышленности и в заводе не было. Сейчас самая индустриальная страна мира — САСШ — находится в самом хвосте социалистического движения всего мира, а самая неиндустриальная страна Европы — Россия — стала во главе мировой пролетарской революции, кстати, в корне подрывая этим все марксистские пророчества, до которых победителям-марксистам, конечно, сейчас никакого дела нет. Среди вождей русской революции — нет ни одного рабочего. Среди вождей американского капитализма огромный процент людей типа Чарльза Шваба — миллионеров, начавших свой жизненный путь в рабочих рядах, знающих, что есть работа и что есть рабочий. Самым передовым капитализмом современности командуют выходцы из «пролетариата». На командных постах в самой «передовой пролетарской республике современности выходцев из «пролетариата» нет вовсе. Следовательно, одно из двух: или термин «пролетариат» не означает вообще ничего, или он применяется заведомо жульнически. Но он начнет обозначать хоть кое-что, если мы под термином «пролетариат», революционный пролетариат, условимся обозначать людей, или группы людей, объединенных комплексом неполноценности и чувством обиженности. Тогда, и только тогда, такие люди, как Мирабо и Кропоткин, Робеспьер и Ленин, Муссолини и Гитлер, найдут свое место в научной классификации рядом с теми группами, которые Тэн назвал «подонками порока и невежества». Иначе миллионер, товарищ Блюм, в качестве вождя социалистического пролетариата остается совершенно необъяснимым явлением исторической природы. Но он, может быть, мог бы найти свое объяснение, если бы монополисты гуманитарных наук, хотя бы раз, попытались превратить свою профессию в хотя бы нечто отдаленно похожее на науку. Современная химия добилась возможности производить химический анализ звезд Млечного пути. При какой-то затрате желания и мозгов, конечно, можно было бы найти способы производить хотя бы посмертные психотехнические жесты или исторический психоанализ: чем, собственно, руководствовались люди, организуя революционную резню? Но «отыскание истины» является проблемой, которая интересует гуманитарные науки меньше, чем что бы то ни было остальное.
Позвольте привести истинно классический пример ученого вранья, недоступного никакой проверке, кроме личной. В книге Карла Каутского о сельском хозяйстве и социализме целая глава отведена раздроблению беспомощного, в капиталистических условиях, мелкого сельского хозяйства на совершенно карликовые участки: в четверть, в одну шестнадцатую десятины и даже моргена. На этих-де, участках нищий немецкий землевладелец до крайности истощает рабочую сипу и свою, и своей семьи, чтобы хоть кое-как прокормиться. Картина, нарисованная Каутским, в общем совпадала с моим представлением о немецком малоземельи и перенаселенности, о «Volk ohne Raum». С таким вот представлением я и попал в Германию.
Я жил в Мекленбурге, Баварии, Померании, Шлезвиге, Ганновере — и все искал взором своим эти карликовые хозяйства. В России — в Советской России — они действительно были — это так называемые, приусадебные участки коллективного крестьянства. Но в Германии, даже и мой репортерский взгляд не мог уловить ничего подобного: никаких карликовых хозяйств. Немецкий мужик, в общем, имеет вполне достаточное количество земли. Потом выяснилось: дело идет о тех «Laubenkoloneien», которые заполняют каждый пустырь в городах или около городов. Эти крохотные участки, служащие исключительно для «Wochenend». На них возвышается нехитрая будка — на две кровати, разбиты три-четыре клумбы с цветами и две-три грядки с овощами — это спорт «Out of door life», и никакое не сельское хозяйство. Это — «возвращение к природе», — но не хозяйственное предприятие. Это — развлечение, а не труд. К экономике и к положению немецкого сельского хозяйства эти «Laubenkoloneien» не имеют абсолютно никакого отношения, как уженье форели в ручьях Англии не имеет никакого отношения к ее рыболовству, как лорды и скваеры, эту форель удящие, совершенно не собираются истощать свои силы столь первобытным способом добывания хлеба насущного.
Но Карл Каутский был авторитетом — самым крупным в Европе теоретиком марксизма и политической экономии вообще. С его авторитетных слов этот вздор о карликовых крестьянских хозяйствах в Германии пережевывала и вся русская политико-экономическая литература. Сказать, что именно на этом вздоре «воспитывались целые поколения», было бы некоторым преувеличением, но именно на таком вздоре целые поколения действительно воспитывались — отсюда и европейский социализм.
Психологической загадки о Карле Каутском, а также и о прочих — я решить не могу. Было ли тут сознательное и обдуманное вранье, или цитатный колпак набрел на какую-то статистическую таблицу, не имея никакого представления ни о каких реальных фактах жизни и обрадовался ей, как дурак писаной торбе. Да это и несущественно. Важно одно: как пишет «наука». Но еще важнее другое — как нам, простым смертным, поставить эту науку на надлежащее ей место: на скамью подсудимых. Пока же этой скамьи подсудимых нет — приходится действовать на принципах наивного реализма и поступать в жизни так, как если бы солнце вертелось вокруг земли, а не наоборот.
С точки зрения наивного реализма, русскую рабочую массу можно разделить на две очень неясно очерченные категории:
а) пролетариат, б) не-пролетариат.
Пролетариат это тот, кто «не имеет родины», не имеет ничего, «кроме цепей», кто собирается «завоевывать мир» и кто, вообще, треплется по митингам и забастовкам: основные кадры всякой революции. Не-пролетариат это те, кто имеет родину, кто никакими цепями не обременен, никаких новых миров завоевывать не собирается и ни в какие революции не лезет. Не-пролетариат своего имени не имеет, как не имеют его все не-специалисты или, скажем, все не-левши — люди нормально работающие правой рукой, кажется, ни на каком языке не имеют специального наименования. Пролетариат в Царской России фигурировал под названием «сознательных рабочих», «не-пролетариат» — под именем «несознательных».
В среднем, пролетариат — это неквалифицированные низы рабочей массы, не-пролетариат — его квалифицированная середина, не «верхушка», а середина; обычный русский рабочий или, говоря несколько иначе — средний человек страны и народа. Это место — середины и опоры нации — делит с ним средний, хозяйственный крестьянин — «кулак», по советской терминологии. Ниже этого среднего уровня, ниже среднего уровня страны и нации процветает рвань: люди, не умеющие или не желающие работать, главным образом, не умеющие: деревенский бобыль, лодырь, «бедняк» — по советской терминологии, и индустриальные босяки, «трампы», подонки рабочей массы.
Это — одна линия, отделяющая пролетариат от не-пролетариата. Есть и еще некоторые.
Характерное свойство русской промышленности заключается в том, что ее основная масса размещена вне городов. В Царской России, по выражению наших политико-экономов, шла «индустриализация без урбанизации». Основные промышленные районы росли веками, на базе кустарного промысла. Это Урал, область Верхней Волги, Тула и прочее. Второстепенная, хотя и чрезвычайно крупная, промышленность концентрируется в городах, например, в Петербурге. Петербург и Урал будут наиболее яркими иллюстрациями общего положения вещей.
