Купцов было трое – все крепкие, жилистые, мосластые, низкорослые, с косматыми бровями, азиатски широкоскулые, одинаково стриженные, да и близкие по возрасту. Сидели они степенно, зная себе цену, слова произносили с расстановкой, внимательно щупая глазами губернатора, цену которому тоже знали, на свой манер, конечно, поскольку так был устроен их мир, где они выросли и жили. И сам Сухарев знал о том, понимал, что за люди перед ним, какого порядка, устройства, и скажи он им сейчас, мол, требуется на некое важное дело по тысяче рублей с каждого, не дрогнут, не взропчут, а поскребут в сивых кудлатых головах и начнут сбивать цену, жалиться на нелегкую долю, а потом все одно найдут, соберут, вывернутся, коль сам губернатор востребовал. Но знал Алексей Михайлович и другое – только заикнись он о деньгах или ином подношении, скажем, в полдень, как уже к вечеру начнут судачить на всех углах о мзде, испрошенной с купцов. Разговоры те дальше знакомцев и сродников не пойдут, но оступись он, пошатнись кресло под государевым портретом, как припомнят ему все грехи и грешочки от мала до велика, навалят с головы донизу, навешают всех собак, а чего доброго, иной доброхот наймет за штоф разведенного вина суетливого, вечно потного от страха и усердия ярыжку, и тот напишет, настрочит десять коробов не иначе как в правительствующий Сенат. А тогда… прощай карьера, губернаторское кресло, и счищай с себя до конца жизни грязь, помои, вылитые в урочный час правдолюбами, коим он ничего дурного сроду не сделал, да и они, чуть остыв, одумавшись, сами о том пожалеют. А потому Алексей Михайлович, будучи человеком неглупым и от природы осторожным, никогда без особой нужды не пользовался властью и положением для личной выгоды, но и не замечал забытых будто бы ненароком у себя в кабинете или приемной узелков, пакетиков, а то и котомок, одним ароматом выдававших ни с чем неповторимый дух жареного гуся или малосолого муксуна, поступая по обычаю предшественников и всех российских губернаторов, не брезгующих подобными подаяниями. Вот сейчас он привычно глянул купцам под ноги, ожидая увидеть что-то подобное, но, не найдя ничего интересного, постороннего для государственного помещения, отметил про себя, что пришли купцы с просьбой серьезной, которую гусем или даже поросенком не покроешь, и успокоился, даже повеселел, попробовал сосредоточиться, понять, чего хотят от него неулыбчивые просители.

– …А потому терпим мы убытки от приказных, таможенных и других государевых людей, что, наоборот, должны нам помощь во всех делах оказывать, всячески беречь, охранять, о прибыли нашей печься, – по-сибирски нажимая на «а», словно на главной площади вещал старший из них, Михаил Корнильев, состоявший, если губернатору не изменяет память, выборным президентом городского магистрата.

«Ишь ты, чего захотел, – усмехнулся про себя купеческим словам Сухарев, – чтоб приказные о твоих прибытках думали! На кой им тогда служба, если они о своем собственном прибытке прежде всего пекутся, на твой купеческий карман пристально глядят, ждут, когда ты им оттуда денежку вынешь. Чудак человек», – чуть заметно усмехнулся он и стал слушать купца более внимательно, даже на время забыл про угарный запах и спертый воздух.

– На прошлый раз был я, ваше высокопревосходительство, в Ирбите, на ярмарке значится, – зачастил другой купец с чистыми как у малолетнего ребенка, голубыми глазами.

«Лев Нефедьев, – без усилия припомнил его Сухарев, – сказывали, будто бы его сынок в казачьем полку служит и квартируется в самом Санкт-Петербурге, и даже на часах несколько раз в царском дворце стоял. Может, и стоял, а может, и наврал родным, а те уже разнесли по городу, расславили… Но все одно, с этим ухо надо держать востро», – думал про себя губернатор, вглядываясь в родниковые глаза говорившего.

– И такие дела мне там открылись! – продолжал тот, смешно причмокивая пухлыми губами. – Лихоимство великое, ваше высокопревосходительство, вор на воре и вором погоняет.

Губернатор перестал слушать, вздохнул, поднес платок к носу и глянул на большие напольные часы, стоящие в углу кабинета. Скоро обед, и надо бы поскорее отделаться от настырных купцов, которые сами не знают, чего хотят, жалятся на весь белый свет и на его подчиненных. Он не Господь Бог, чтоб исправлять мир, им созданный. У него, сибирского губернатора, поважней забот предостаточно, коих никто, кроме него, решить не сможет, не сумеет. Еще в конце лета зашевелились вдруг киргизцы, придвинулись к степным крепостям, требуют пропустить их внутрь губернии, где пастбища потучнее, будто бы много лет назад они теми землями владели. Мало ли что сто лет назад было. А он, сибирский губернатор, решай, как мирно и полюбовно не дать тем инородцам с голоду помереть, поскольку трава у них нынче худая совсем выросла, и как в глубь губернии не пропустить. Тайша ихний даже посла с грамотой к царице прислал, просит государыню помочь беде. Грамоту он, конечно, с курьером в столицу снарядил, а посла здесь, в Тобольске, попридержал, велел определить на содержание в приказной избе, пока ответ из Петербурга не получат. А киргизец этот требует, чтоб не иначе как каждый божий день ему молодого барашка резали, бабу для утех требует, вина, одежды новой. Вот народец! Подай им палец, так по локоть откусят. А тут эти крутоголовые купчины, словно дети малые, жалятся на обиды от приказных людей. Брякнуть бы кулаком по столу, чтоб они повскакивали да опромью вон из кабинета кинулись и дорогу сюда надолго позабыли, ан нет, нельзя государственному человеку и вида показывать на дурь ихнюю непролазную, затем он здесь и посажен, чтоб слушать и жалобы те наверх далее не пускать.

– Ладно, разберусь с теми людьми, – повел голову в сторону секретаря Сухарев, что сидел у окна за небольшим неустойчивым столиком и держал наготове перо, регулярно обмакивая его в чернильницу, очищая о суконную тряпицу, всем видом давая понять готовность выполнить любой приказ, – запиши для пущей памяти. – Секретарь, с усердием наклоня напомаженную голову, заскрипел по толстой местной выделки бумаге, выводя аккуратные буквицы. – Все у вас? – спросил губернатор купцов, бросая очередной красноречивый взгляд на часы, где стрелке осталось пройти лишь одно деление до начала долгожданного обеда.

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, – твердо выговаривая слова, заявил самый пожилой из них, Евсей Медведев.

– А ты на кого жалуешься? – брезгливо сморщился Сухарев, приготовившись выслушать очередную тираду о лихоимстве или о чем-то подобном.

– Прошение у меня, ваше высокопревосходительство, – вздохнул тот, и губернатор понял, что безнадежно опоздает на обед, а значит, опять встретит насупленную жену, которая из-за своей врожденной немецкой пунктуальности не терпела опозданий, а тем более отговорок о долге, службе и прочих пустяках, которые для нее, женщины, были не более чем скучными делами, без которых и так можно было бы жить без особых забот и хлопот.

– Говори, чего просишь, – ободряюще махнул в сторону Медведева ручкой Алексей Михайлович.

– Дозволения прошу вашего бумажную фабрику открыть, – чуть кашлянув, сообщил купец.

– Фабрику, говоришь? – удивленно поднял брови губернатор, не найдясь сразу, что ответить. – Зачем тебе фабрика?

– Как зачем? – в свою очередь недоуменно переспросил Медведев. – Бумагу на ней выделывать стану.

– И добрую бумагу али как эта? – ткнул в сторону секретарского стола пальцем Алексей Михайлович.

Медведев чуть прищурясь, посмотрел на лист, по которому торопливо бегало остро отточенное перо, и неожиданно широко улыбнулся.

– Так и думал, что ваше превосходительство о том спросит. Худая бумага и стоить мало будет, а за хорошую и цену добрую дадут.

– Правильно говоришь, – согласился Сухарев, не отрывая глаз от часовой стрелки, которая уже достигла самого центра цифры «12» и теперь медленно начинала преодолевать ее, напоминая губернатору о сведенных к переносью тонких бровях жены. – Чего от меня хочешь?

– Так я говорю, соизволения вашего испрашиваю.