В итоге избрание Горбачева первым Президентом Советского Союза было уже не столь триумфальным и, как показало последующее развитие событий, скорее проигрышем, чем выигрышем для него самого.
Если бы в 1990 году Горбачев был избран президентом всем населением страны, как того требовала демократическая оппозиция (а его шансы на победу тогда были достаточно высоки, и, скорее всего, именно он был бы избран президентом и на всенародных выборах), то вероятность сохранения единства страны и сохранения самим Горбачевым президентских полномочий выросла бы во сто крат. Конечно, ретроспективно все выглядит намного очевиднее, чем в момент, когда все это происходило.
При выборах первого Президента России в 1991 году мы столкнулись с еще более резкой поляризацией политических сил. И хотя мощная фигура Ельцина, который после смерти Сахарова становится общепризнанным лидером демократических сил, затмевала других соперников, тем не менее соперников у него на выборах было достаточно, и никто до самого последнего момента не мог предсказать, чем же завершатся эти выборы.
Первые президентские выборы в России в 1991 году принесли немало неожиданностей, однако уверенная победа Ельцина уже в первом туре лишь подтвердила общее стремление народа расстаться с коммунистическим прошлым и поддержать демократические реформы. К моменту новых выборов в 1996 году уже не было и речи о политическом лидировании Ельцина. И сам Ельцин, понимая это, в одном из своих интервью на вопрос о том, какая опасность подстерегает Россию, ответил так: "Самая большая опасность для России может возникнуть из-за того, кто станет ее следующим президентом".
Это абсолютно точная характеристика ситуации, она сохраняет свое значение и сегодня, когда мы знаем, кто победил на президентских выборах 1996 года. Случилось так, что избрание Ельцина на второй срок как бы отсрочило до 2000 года смену политического курса, а главное - смену людей, находящихся во власти.
Для понимания будущего развития политических событий в России необходимо точное осознание того факта, что сегодня на всех уровнях власти в России доминируют выходцы из партийно-государственной номенклатуры коммунистического периода. Они занимают ключевые позиции не только в Госдуме и Совете Федерации, аппараты которых сформированы главным образом из бывших работников партийных органов, но и в других федеральных и региональных структурах. Аппаратчики целыми райкомами пересаживались в кресла новых федеральных структур, таких как налоговая инспекция, налоговая полиция, Госкомимущество и др. Это происходило даже в таких регионах, руководителями которых становились представители демократического движения. Практически в неизменном виде с коммунистических времен сохранили свои структуры и кадры правоохранительные органы России.
Ясно, что Ельцину не по плечу задача освобождения государственного аппарата от заполнившей его номенклатурной рати. Хотя сам он и не очень осознает необходимости этого для продвижения реформ. Ельцинская Россия - это "страна полумер, полудемократии, полурынка, полузаконов, полуневежд и полунищих. Все - полу, и ничего полностью, кроме беспредела чиновничества" (по точному определению известного писателя Бориса Васильева). Тому, кто в 2000 году сменит Ельцина на президентском посту, предстоит архисложная, нечеловечески трудная работа по выведению страны из этого "полусостояния", а если сказать точнее, по выходу из состояния номенклатурной полудемократии к правовому демократическому государству.
Глава 5
ТРУБНЫЙ ГЛАС ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОГО, ИЛИ ИСТОРИЯ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ ДОПРОСА
В августе 1991 года петербургский поэт Л. Григорьев написал пророческое стихотворение:
Надменный, в адмиральском кителе,
Шел гордо к роковой черте
Колчак, рожденный в граде Питере,
Чтоб стать правителем в Чите.
Перекликаются события,
И есть, наверно, тайный знак,
Что ныне правит в граде Питере
В Чите родившийся Собчак.
Как все по-нашему, по-русски!
Товарищами из чека
Колчак расстрелян был в Иркутске.
Что ожидает Собчака?
Времена изменились - меня ожидал не расстрел, а нечто другое.
Был теплый майский вечер. Я шел по набережной Сены без всякой цели. В эти минуты одиночество было приятным и легким переживанием. Словно я очутился ночью в Эрмитаже и рассматриваю в полутемном зале картины великих импрессионистов. Вдалеке в ярком свете утопал мост Александра Третьего. За ним величественно сверкала мириадами огней Эйфелева башня. По темным водам реки медленно проходили, отбрасывая прожекторами на набережные потоки света, туристические катера. У причалов густым роем были пришвартованы разномастные суденышки: в их иллюминаторах горела незнакомая, бесконечно далекая от меня жизнь.
Мне не хотелось возвращаться в квартиру моего друга. Полгода прошло с тех пор, как я вынужден был оставить Россию. И Париж стал моим домом. Домом, в котором хорошо и уютно, но домом, в котором все чужое. И только одиночество и грусть сегодня близки моему сердцу. Я живу с ними как со старыми приятелями.
Мимо меня проходили веселые компании туристов: немцы, англичане, итальянцы, скандинавы, русские. Может быть, из Петербурга. В темноте они не узнали меня.
Я нашел пустую скамейку и присел передохнуть. И вдруг воспоминания ворвались в меня и вытеснили мою тихую неспешную грусть картинами того, что произошло холодной осенью 1997 года...
3 октября 1997 года в Петербурге выдался теплый и солнечный день. Встав, как обычно, в семь утра, я уже к девяти часам пришел в здание регионального Центра ЮНЕСКО на ул. Чайковского, в котором у меня был кабинет и где я обычно принимал посетителей. В этот день я договорился о встрече с журналистом из "Часа Пик" В. Коцюбинским. Ничто не предвещало последующих событий: наговорив журналисту интервью под пленку о предстоящих муниципальных выборах и о только что состоявшейся моей неофициальной встрече с президентом Франции Жаком Шираком, я спокойно вышел из здания, чтобы поехать к врачу. Накануне к вечеру я почувствовал боли в области сердца и позвонил моему знакомому врачу, профессору Накатису Я. А., чтобы посоветоваться. Выслушав меня, он сказал, что вечером заедет и проверит мое состояние, чтобы определить дальнейшие действия. Около девяти вечера он приехал ко мне домой. Послушал сердце, простучал грудную клетку, измерил давление. Потом, когда пили чай и разговаривали, Яков Александрович сказал: "Что-то вы мне не нравитесь. Вам нужно лечь ко мне в клинику, обследуем, сделаем курс капельниц, отлежитесь. Не хочу пугать, но похоже на предынфарктное состояние, а учитывая, что вы уже перенесли один инфаркт, - это может быть опасным".
Я не стал возражать, хотя ложиться в больницу не хотелось. Договорились, что я приеду к нему в больницу на проспекте Луначарского назавтра после 11 часов. Закончив дела с журналистом, я и должен был ехать туда.
Моя машина с шофером стояла метрах в двадцати от здания ЮНЕСКО. В тот момент улица Чайковского была сплошь перекопана. Когда я, обходя ямы и кучи грунта, подошел к своей машине, то неожиданно обнаружил, что со всех сторон окружен оперативниками, а невдалеке у микроавтобуса стояла еще группа людей в камуфляжной форме с автоматами и в масках, чему я удивился. Но я еще не успел осознать ситуацию и охватить взглядом происходящее, как плотный мужчина в кожаной куртке предъявил мне удостоверение полковника центрального аппарата МВД России Горбунова и сказал, что я должен поехать с ними в следственную группу Генпрокуратуры для дачи показаний. Одежда и манеры окружавших меня людей не оставляли сомнений в их принадлежности. То, что они делали, на профессиональном языке называлось задержанием преступника.
- На каком основании вы меня задерживаете? - громко спросил я у Горбунова.
Нервно оглянувшись (на улице было много прохожих, и их внимание было привлечено происходящим, а оперативники больше всего не любят шума и огласки), он предъявил мне повестку о вызове в качестве свидетеля к 11 часам 3 октября.
