Когда бурундук убежал, посмотрел я — всюду орешки напиханы, крупные, жёлтые. Видно, бурундук в моём чуме устроил кладовую.

Какой хитрый этот бурундук! В лесу белки да сойки все орешки у него растащат. А бурундук знает, что в мой чум ни одна сойка-воровка не полезет, вот и притащил ко мне свои запасы. И я уже не удивлялся, если находил в чуме орешки. Я знал, что со мной живёт хитрый бурундук.

Весной в горах лежит снег, и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зелёных кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу в долине.

Чёрный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?

Притаился в траве зайчонок, куропчонок ещё крепче прижался к земле. Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.

Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один.

Когда я вышел из избушки, то ружьё зарядил мелкой дробью. Думал, рябчика встречу — подстрелю на обед.

Тихо иду, стараюсь, чтобы снег под валенками не скрипел. Вокруг ёлки мохнатым инеем покрыты, как бородой.

Вышел я на полянку, смотрю — впереди под ёлкой что-то чёрненькое.

Поближе подошёл — а это коричневая бабочка сидит на снегу.

Вокруг сугробы намело, мороз трещит — и вдруг бабочка!

Повесил я ружьё на плечо, снял шапку и стал ещё ближе подходить, хотел её накрыть шапкой.

И тут снег у меня под ногами взорвался — порх-порх! — и три рябчика вылетели.

Пока я снимал ружьё, они скрылись в ёлках. Остались от рябчиков только ямки на снегу.

Походил я по лесу, поискал, да разве теперь их найдёшь.

Притаились на ёлках, сидят и надо мной смеются.

Как это я рябчиный хохолок за бабочку принял?

Это же рябчик высунул головку из-под снега, чтобы за мной подглядывать.

В другой раз не буду зимой бабочек ловить.

Мне очень хотелось увидеть оленя: рассмотреть, как он ест траву, как стоит неподвижно и прислушивается к лесной тишине.

Однажды я подошёл к оленихе с оленёнком, но они почуяли меня и убежали в красные осенние травы. Я узнал это по следам: следы в болоте на моих глазах наполнялись водой. Слышал, как трубят олени по ночам. Где-нибудь далеко протрубит олень, а по реке доносит эхом, и кажется совсем рядом.

Наконец в горах я набрёл на оленью тропу. Олени протоптали её к одинокому кедру. Земля у кедра была солёная, и олени приходили ночью лизать соль.

Я спрятался за камнем и стал ждать. Ночью светила луна и был мороз. Я задремал.

Проснулся я от тихого звона. Как будто звенели стеклянные колокольчики. По тропе мимо меня шёл олень. Я так и не рассмотрел оленя, только слышал, как с каждым шагом звенела земля у него под копытами.

За ночь от мороза выросли тонкие ледяные стебельки. Они росли прямо из земли. Олень разбивал их копытами, и они звенели, как стеклянные колокольчики.

Когда взошло солнце, ледяные стебельки растаяли.

Зимой, когда воду сковало морозом, нашёл я на лесной речке бобровую хатку. Снегом её замело.

Стоит она как большой сугроб. На самой верхушке снег подтаял, и из отдушинки жилым тянет. Вокруг много волчьих следов.

Видно, приходили волки и принюхивались, да так ни с чем и ушли. А хатку поцарапали когтями, хотели поймать бобров.

Да разве до бобров доберёшься: хатка обмазана грязью, а грязь на морозе окаменела.

Весной бродил я с ружьём и решил посмотреть бобров. Когда добрался до хатки, солнце уже низко было. Около хатки речка перегорожена разными палками и сучьями — настоящая плотина. И воды набралось целое озеро.

Подошёл я тихонько поближе, чтобы увидеть бобров, когда они выплывут на вечернюю зорьку, да не тут-то было — выскочила из хвороста маленькая птичка крапивник, задрала кверху свой хвостик и ну стрекотать: «Тик-тик-тик-тик!»

Я с другой стороны подошёл — крапивник и туда перескочил, опять стрекочет, тревожит бобров.

Поближе подойдёшь — он юркнет в сучья и внутри где-то кричит, надрывается.

Услыхали его крик бобры и уплыли, только дорожка из пузырьков пошла по воде.

Так я бобров и не увидел. И всё из-за крапивника. Он себе гнездо на бобровой хатке свил и живёт вместе с бобрами как сторож: если заметит врага, так начинает кричать, пугать бобров.

Пришёл ко мне знакомый охотник.

— Пойдём, — говорит, — я тебе хатку покажу. В ней бобриная семья жила, а сейчас хатка пустая.

Мне про бобров и раньше рассказывали. Захотел я эту хатку разглядеть получше.

Взял охотник своё ружье и пошёл. Я — за ним.

Долго шли по болоту, потом сквозь кусты продирались.

Наконец пришли мы к речке. На берегу стоит хатка, как стог сена, только из сучьев, высокая, выше человеческого роста.

— Хочешь, — спрашивает охотник, — залезть в хатку?

— А как же, — говорю, — в неё влезешь, если вход под водой?

Стали мы сверху её разваливать — она не поддаётся: вся обмазана глиной.

Еле-еле сделали дыру.

Залез я в хатку, сижу согнувшись, потолок низкий, отовсюду торчат сучки, и темно.

Руками что-то нащупал, оказывается — древесные стружки. Бобры из стружек устроили себе подстилку. Я, видно, в спальню попал.

Полез ниже — там лежат веточки. Бобры с них кору обглодали, и веточки все белые. Это у них такая столовая, а сбоку, пониже, еще этаж, и вниз идёт нора. В норе вода плещется.

На этом этаже пол земляной и гладкий. Здесь у бобров сени.

Влезет бобр в хатку, вода с него в три ручья стекает.

Бобр в сенях всю шерсть насухо выжмет, причешет лапкой, только тогда идёт в столовую.

Тут охотник позвал меня.

Вылез я наружу, отряхнулся от земли.

— Ну, — говорю, — и хата! Сам бы остался жить, только печки не хватает!

Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку.

Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.

Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть.

Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу хвост лопаточкой, и догадался, что это бобрёнок.

Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.

После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгрёб под себя и уснул.

Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, — думаю, — какой спокойный зверёк — можно его одного оставить, ничего не случится!»

Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес.

Всю ночь я бродил по лесу с ружьём, а утром вернулся домой, открыл дверь, и…

Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал!

По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.

За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.

С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспоминаю про бобрёнка, который подгрыз мой стол.

Под городом Воронежем есть бобровый заповедник. Там на лесных речках живут бобры. Они перегораживают речки плотинами и на берегу прудов строят хатки.

В заповеднике нельзя рубить деревья и охотиться, чтобы не пугать бобров.

Заповедник устроен для бобров, но олени, кабаны и другие звери знают, что здесь их не тронут охотники, и тоже живут в заповедном лесу.