Городской парк выглядел жалко. Всего четырех дней без присмотра хватило, чтобы трава пожухла, деревья - облетели совсем (а всего неделю назад они едва начинали ронять золотые листья... как давно) а цветы - высохли на корню. Ветер нес по дорожкам золотые горы шелеста, барханы сухой палой листвы; темно-бурые завядшие бутоны печально покачивались на коричневатых нитях черешков. Эйела побродила немного по дорожкам, чувствуя себя обманутой. Конечно, глупо с ее стороны было притащиться сюда и думать, что все тут останется как было - зеленым, живым. Нет электричества, значит, нет и воды.
Рычание заставило ее резко обернуться. В трех шагах от нее стоял здоровый беспородный пес, пристально глядя ей в глаза. Что-то в этом взгляде ей очень не понравилось. Заученное "Хороший песик, ц-ц-ц!" застряло у нее в горле.
- Брысь! - неуверенно произнесла она. Пес зарычал, но не отступил. Клочья черной шерсти на загривке у него встали дыбом. "Лысеет песик"", отрешенно подумала Эйела совершенно не к месту. "Витаминов не хватает".
- Брысь! - повторила девушка, коротко махнув рукой. Пес зарычал громче, переступил лапами, собираясь, но не осмеливаясь шагнуть вперед.
И тут Эйеле стало страшно. Вспомнились истории о диких псах, тех, что набрасывались стаей и раздирали жертву в клочья - не от голода, а из той жестокости, которую называют звериной, хотя из всех зверей ей в полной мере наделены лишь пес и человек. Она оглянулась, но других собак в округе не было; это чуть успокоило ее, но не слишком.
- Пошел прочь! - Пес как-то странно пригнул голову, точно извинялся за свое недостойное домашнего зверя поведение, но глаза его - грязно-желтые, немигающие - неотрывно следили за ней. Почему-то Эйела решила, что ни в коем случае нельзя отводить взгляда от этих глаз - иначе пес кинется на нее.
Она отступила на шаг. Пес остался на месте, тихо рыча, но не осмеливаясь приблизиться. Люди слишком крепко вбили почтение к себе в собачий род, чтобы оно выветрилось окончательно за несколько дней. Потом девушка решила, что лишь это ее и спасло в те минуты, когда она медленно отступала, пятясь, от злобно рычащего и поскуливающего пса. Побежать она заставила себя, только завернув за угол, и бежала всю дорогу до дома. А добежав, обнаружила, что ее бьет неудержимая дрожь.
"Лягу, - подумала она отрешенно. - Сколько можно пахать. Я же все сделала? Или не все? Ладно, это неважно. Главное лечь..." Как она добралась до постели, Эйела не запомнила. Почему-то ей казалось, что в доме очень холодно, и Ретт нашел ее завернутой в гору одеял.
Она шла по ледяной пустыне, горя неровным, синеватым огнем. Пламя пожирало ее медленно, точно угли, но она знала оно сьест ее без остатка, если не найти прохлады, не погасить, вбив в землю голубые бегучие язычки огня. Даже не поймешь, что горит сильнее, что надо гасить сперва, а что может обождать. Особенно ее беспокоила спина - ее не видно, а она так болит, так ноет, что невольно встают перед глазами жуткие картины обугленной плоти. Она попыталась прислониться к ледяной глыбе, но лед таял и, шипя, испарялдся от соприкосновения с ее полыхающей кожей, не принося облегчения. В отчаянии она принялась кататься по льду, мучительно страдая от холода... и от неутолимого жара. Кожа трескалась, слезала, как сходит пленка золы с углей, но внутри, к ужасу Эйелы, не было ни мяса, ни даже костей - это было бы отвратительно, но хотя бы нормально - но только пепел и огонь под кожей, пламя выело ее изнутри... И от ужаса она просыпается...
...в темном и тихом доме. Как жарко этими летними ночами, как душно - ни ветерка, и только багровый свет Эранны сочится под дверь. Нет, это не красная луна - той не должно быть на небе, откуда-то девушке это известно. И шорох... шорох сыплющегося пепла, и гул огня... Пожар! Холодный пот пробивает Эйелу, да так и остается ледяной пленкой на коже. А пламя прожигает стены, и не скрыться, не уйти от него, и Эйела с ненавистью и дрожью ощущает садистскую ласку огня на своей коже - языки пламени как ладони гладят ее, оставляя черные обугленные следы. И она просыпается...
... в горящем холодильнике. И просыпается...
... в ледяном вулкане. И просыпается...
По временам кошмарный бред сменялся периодами полудремы, и это было едва ли не хуже пламенно-ледяных галлюцинаций. Эйела смутно сознавала, что лежит в постели, укрытая тонкой сырой простыней, что иногда к ее губам подносят стакан прохладной жидкости - она выпивала ее жадно, не чувствуя вкуса. Но все ощущения затмевал жестокий, мучительный озноб, от которого даже многотерпеливая кровать начинала протестующе поскрипывать. А потом она снова проваливалась в лабиринт яростных видений.
Был момент - она запомнила это - когда галлюцинации, оставаясь мучительными, стали доставлять ей странное мазохистское удовольствие. Губы сами собой складывались в блаженную улыбку, в то время как тело дергалось, пытаясь увернуться от ударов факелами из зажженных сосулек. Потом наслаждение прошло. Кошмары остались.
Очнулась она неожиданно, как часто бывает после тяжелой болезни. В окно светило утреннее солнце. Эйела осторожно открыла глаза, щурясь оттого, что шальной лучик норовил озарить ее нос. Как странно пахнет. По-больничному. Да, она же болела. У кровати торчит стойка с капельницей. На тумбочке рядом - таз и марлевая салфетка. "Все как в лучших больницах города", с нервным смешком подумала Эйела.
Ретт сидел у окна, тяжело облокотившись на подоконник. Глаза его были закрыты, но Эйела на сразу сообразила, что бывший фельдшер спит сидя. Господи, да он совсем зеленый! Сколько же она провалялась без памяти? И где ухитрилась так здорово простыть - летом, в жару?
Тихо, стараясь не шуметь, она села на кровати. Только тут она сообразила, что совершенно раздета. Это несколько уменьшило ее благодарность к Ретту - в конце концов, какое он имел право... Хотя, если разобраться, как бы он еще мог ухаживать за ней? Ладно, он же фельдшер, ему не впервой видеть голых девушек. За неимением одежды Эйела завернулась в простыню. Пока сойдет.
Ретт шевельнулся и поднял голову.
- Проснулась? - осведомился он странным голосом. Если бы Эйела не была с Реттом знакома, то подумала бы, что его беспокоит ее самочувствие.
- Да, - небрежно отозвалась она. - Я могу одеться?
- Конечно, - Ретт тяжело встал со стула, пошатнулся и едва не упал. - Я принесу.
- Сиди! - Эйела вскочила, пытаясь поддержать его. - Я сама возьму. А ты спи.
- Нет... - Ретт вновь опустился на стул, медленно качая головой. - Мне кое-что тебе рассказать надо, пока я не отключился.
- Сколько же я провалялась с этой простудой? - недоуменно спросила Эйела.
- Это не простуда, - Ретт сморщился. - Это злокачественная лихорадка. Ее разносит с пылью. Гуляла, да?
- Брось заливать! - возмутилась Эйела. - Это ж верный конец.
- У меня была сыворотка, - объяснил Ретт. - Я запоздал с введением на полдня, поздно пришел. Поэтому ты так долго бредила. Четыре ночи и три дня.
- Подожди, - Эйела решительно ничего не понимала. - Откуда сыворотка?
- Из больницы, - терпеливо объяснил Ретт, и девушка невольно восхитилась той силой, с которой он отгонял от себя троесуточную усталость. Если бы не бледность и не мешки под глазами, и не скажешь, что он не отходил от нее столько времени, непрерывно смачивая раскаленное тело холодной водой единственный способ в домашних условиях унять лихорадку. - Я уже с две недели назад догадался, чем пахнет ветер. И унес из больницы полную дозу сыворотки. Ты вовремя проснулась, добавил он. - Еще немного, и я тоже свалюсь.
- Устал? - спросила Эйела, чувствуя себя по-дурацки. Надо же, трое суток.
- Нет, - Ретт покачал головой и как-то странно усмехнулся. - Заразился. - Он протянул ей руку - ладонью вверх, демонстрируя мраморный розово-белый узор.
- Так что ты сидишь? - Эйела неподдельно обрадовалась возможности хоть что-то сделать. - Раздевайся и ложись! Ты себе сыворотку ввел?
