Ленка стала взрослой. Наверно, было кое — что в ее жизни за эти годы. И был кое — кто. Неприятно думать об этом. Не мальчишечья ревность, нет. Элементарный мужской эгоизм.

— Ты не замужем?

— Сам видишь.

— Стала бы ты носить кольцо!

— Стала. Это хорошо — кольцо. Только надо носить, когда оно радостно, правда?

Да, она стала взрослой.

Она постепенно оттаивает после моей неловкой фразы о чемпионе. Надо быть осмотрительнее. Вернувшееся детство — только иллюзия.

Ох, Ленка, я рад тебе, но мысли мои все время убегают к опустевшему дому на улице Ветчинкина.

— Паш, да ты не слушаешь меня!

— Не обижайся, пожалуйста.

— Я не обижаюсь. Ты и раньше был такой — вдруг уходил куда — то далеко — далеко. Но я знала, как тебя вернуть. А теперь не знаю… Ты так и не подался в физики!

— Только лейтенант милиции. Воюю с нарушителями…

— Паша, говорят у Шабашникова нашли деньги!

Это так странно. Он лес любит, зверей.

— Не будем говорить о делах, ладно?

— Не будем. Но он хороший, Шабашников. …Мы выходим под дождь, когда часы бьют полночь, а оркестр, фальшивя от усталости, играет «До свиданья, москвичи». Женщина в черном платье поет:

«Все равно от меня никуда не уйдете». Мы не москвичи, мы уходим. На пустой площади мокрый булыжник отражает алый неоновый свет рекламы. «Для Аэрофлота нет расстояний…» Хорошо Аэрофлоту. Но кем и когда будет изобретено средство, позволяющее преодолевать те расстояния, что пролегают между людьми? Ленка — и та все еще далека от меня, а Шабашников — как житель иной планеты. Ленка, озоруя, шлепает по лужам.

— Ну, что ты такой насупленный, Паш? Не надо. Утро вечера мудренее — царевна это знала! А хочешь, я покажу тебе одну сцену? Позавчера, знаешь, историк собрал наших педагогов и сказал, что намерен поставить вопрос обо мне.

Она — руки в боки — выходит под фонарь.

— «Хочу сказать о преподавательнице физкультуры Самариной Елене Дмитриевне. Я ничего не имею против мотоцикла как средства передвижения. Но хорошо ли, что член нашего коллектива, к тому же девушка, носится по городу? Совместимо ли это с положением…» И пошел!

— А ты?

— Я? В ответ прошпарила наизусть. Чехова. Помнишь, Ивсеменыч заставлял нас учить «Человека в футляре»? «Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах!..» — «И раз это не разрешается циркулярно, то и нельзя… Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно».

— Вот — вот. Все полторы страницы. Учителя рассмеялись, на том и дело кончилось.

Ленка смеется, подставив дождю лицо. Из темноты выходит постовой милиционер.

— Бежим! — Ленка хохочет и хватает меня за руку.

Так в детстве мы бегали из чужого сада. Сумасшедшая девчонка!.. Мы топаем по деревянному тротуару. Темный Колодин тонет в холодной августовской мороси.

— Смотри, какой дождь! Веселый дождь, славный дождь.

Нет, она осталась прежней Ленкой, которая хочет щедро сеять радость и доброту.

За весельем жди похмелье… Сонная дежурная отпирает дверь гостиницы.

— Вас искали.

Взбегаю наверх. Номер пуст, сладко пахнет камфарой. На столе записка. «Николаю Семеновичу стало плохо. Увезли в больницу. Комаровский».

Звоню в больницу. Дежурный врач отвечает, что у майора Комолова прединфарктное состояние и они настоятельно рекомендуют не беспокоить его.

— Никаких записок, никаких дел. Полный покой. Ему нельзя было выезжать с гриппом!

— Что ему принести?

— Ничего. Майор просил не сообщать родственникам до выздоровления.

Только сейчас я ощущаю, как важно было для меня присутствие шефа. То, что рядом всегда был старший по возрасту, умный, доброжелательный человек, я воспринимал как должное. Смогу ли я работать без него?

Впрочем, все это неважно… Лишь бы выздоровел!

Я решаюсь отправиться к Комаровскому. Начальнику гормилиции не привыкать к ночным визитам.

Капитан живет на улице Каландарашвили. Очень трудная была фамилия у знаменитого иркутского партизана.

Дождь льет по — прежнему. Всхлипывают ручьи. Улица Каландарашвили граничит с поселком химкомбината. Здесь стоят стандартные деревянные дома, в два этажа.

За обшитой войлоком дверью слышатся возбужденные детские голоса. Кажется, я всех разбудил. Мне открывает толстая женщина в халате. Детские головы выглядывают из темной комнаты. Одна, вторая, третья, — четвертая… Ну, Комаровский!

— Бориса Михайловича нет, ушел по делам, — говорит жена капитана. У нее мягкое, добродушное лицо. Руки красны от бесконечных стирок. — Вы посидите. На кухне ничего? Больше негде: детвора…

Через час приходит Комаровский. Он несколько смущен моим визитом — стесняется, видать, многоголосого семейства, заполнившего, как всплывшая опара, тесную квартирку. Он насквозь продрог и, скинув накидку, долго греется у печки, еще хранящей тепло.

— Майор — то, а? Трудно будет без него. — Комаровский сокрушенно качает головой. — А я у Шабашникова был. Решил поговорить начистоту, с глазу на глаз. Да и майор посоветовал.

Худой, усталый, без строгого форменного кителя, Комаровский похож сейчас на пожилого рабочего, вернувшегося из цеха после тяжелой смены.

— Знаете, Павел Иванович, я думаю. Шабашников нас не обманывает… Он, конечно, догадался, в чем его подозревают и почему. Очень переживает, взвинчен до предела. Кстати, мы навели кое — какие справки. Шабашников действительно был восьмого августа у соседей, чинил электропроводку. Он пользовался «роммелевским» ножом и унес его, с собой в сумке. Это было в четырнадцать часов.

— Значит, нож, а заодно сапоги могли быть украдены только восьмого августа с четырнадцати до полуночи?

— Выходит, так, — подтверждает капитан. — Я узнал у Шабашникова, кто навещал его в тот день. Кроме этих людей, никто не мог проникнуть в дом незамеченным.

— И мы должны опираться на его показания как на свидетельские?

— Само собой.

Комаровский достает из своего потертого бухгалтерского портфельчика листок.

Что ж, будем считать, Шабашников дал «объективные показания». Однако что за иронический тон? — останавливаю я себя. Доверие — цепочка, тянущаяся от человека к человеку. Разорви одно звено, и Вся цепь уже никуда, не годится. Комаровский верит в Шабашникова, и эта вера должна передаться мне.

— Так вот, пять человек, — продолжает Комаровский. — В тот день, как помните, Шабашников продавал щенков. Ну, и наши охотники заходили к нему. Вы их знаете, наверно: врач Малевич, Анданов с почты. Лях из райпромкомбината, преподаватель автошколы Жарков. Был еще пятый. Но ни фамилии его, ни имени Шабашников не знают. Видел его впервые.

— А подробности этих визитов известны?

— Кое — что. Врач пробыл у Шабашникова несколько минут. Он просто зашел посмотреть на потомство знаменитой Найды. Лях тоже пробыл недолго, взял щенка в долг, под зарплату. Анданов выбрал щенка, но с собой не взял и оставил задаток — шесть рублей. Пробыл около получаса. После этого Шабашников отправился в магазин. К приходу Жаркова он был уже изрядно «навеселе». Жарков купил щенка и предложил «обмыть» покупку. Последнего посетителя Шабашников уже не смог толком разглядеть. Тот говорил, что гостит у родственников, неподалеку от Колодина…

— А когда ушел этот последний гость?

— Неизвестно.

Значит, у нас теперь две задачи: отсеять лиц, имеющих достоверное алиби, и установить личность этого незнакомца.

Выйдя от Комаровского, я обнаруживаю, что небесное ситечко перестало сеять влагу.

Я и сам не замечаю, как через полчаса оказываюсь на улице Ветчинкина, возле дома инженера. Видно, меня привела сюда смутная надежда на то, что близость к месту преступления поможет разгадать загадку.

Дом Осеева пуст и темен, как деревянный склеп. На другой стороне улицы, у забора, я замечаю неподвижную темную фигуру. Кто — то из сотрудников Комаровского. А вот и знакомые ворота на одной петле.