- Догоняй строй! - приказываю.
- Слушаюсь! - отчеканивает и ходко чешет; я с трудом поспеваю за ним, прытким.
И далее. После обеда я шел с ротным командиром и мило беседовал. О чем? Да о том, что личный состав взвода подразболтался и надо бы подтянуть дисциплинку. Капитан выражал такое пожелание, я выражал согласие с этим пожеланием. Сытые, отяжелевшие, мы не спеша шагали по тротуару, обходя воронки.
Обед был вкусный и плотный, по прошел он чопорно, скованно.
Нет, мне это не нравилось: в громадной столовой собирались офицеры полка, во главе стола полковой командир; он садился - все садились, оп отодвигал тарелку с первым - все прекращали хлебать супеи, он вставал все вставали. Это были так называемые офицерские обеды, строго по этикету. Доходило до нелепого: подполковник брал салфетку, чтобы вытереть губы, - и все хватались за салфетки. Офицерский корпус! Ну, сразу после войны почемуто затеялся великий шум по поводу его традиций, этикета, исключительности. Я это обособление не понимал и не принимал, потому что на фронте варился с солдатами в одном котле, - вот это и есть наша традиция: быть всегда вместе!
Но я отвлекся, прошу извинить. Итак, прогулочным шагом мы с капитаном двигались по солнечной, пыльной, с разбитым асфальтом улице и благопристойно разговаривали. У ротного на висках благородная седина, оп затянут портупеей, изящен, воспитан, отменно вежлив - до поры до времени, потом как врубит - закачаешься. Главное - упредить этот взрыв. Покуда до взрыва далеко. Все мы с воцарением мира стали немного благодушны, так сказать, миролюбивы.
Пожалуй, не все. В этом я убедился пять минут спустя. Навстречу нам. взвихривая пыль, по мостовой прокатил открытый "виллис", на переднем сиденье, рядом с водителем, - подполковник, заместитель начальника политотдела дивизии. Мы с капитаном отдали честь, подполковник козырнул в ответ, машина проехала.
А затем она затормозила, развернулась и догнала нас. Замначподива поманил меня указательным пальцем:
- Подойдите! Вы, вы. лейтенант!
Мы переглянулись с капитаном. Он остался стоять, я подбежал к "виллису". Не выходя из машины, откинувшись на сиденье, подполковник пристально рассматривал меня, морщинил бледное, отечное, тщательно выбритое лицо со шрамом на лбу.
- Та-ак... Лейтенант Глушков, стало быть? Очень приятно!
Верней, совсем неприятно! Должен вам заявить категорически, Глушков: вы спутались с немкой, советский офицер с немкой, с нацисткой... Это недопустимо, это не лезет ни в какие ворота...
Слушая его сбивчивую, какую-то чавкающую речь, я думал:
"Информация добирается по лесенке: замполит батальона сообщает в полк, замполит полка - в политотдел дивизии. Ничего не имею против этой информации. Но надо подбирать выражения!"
- Во-первых, она не нацистка, товарищ подполковник...
- Что? Не рассуждать! Он еще рассуждает! Вы что, Глушков, соскучились по парткомиссии? Так мы вас вызовем, привлечем к партийной ответственности! Ни в какие ворота... Категорически требую: прекратить всякую связь с немкой! Честь мундира советского офицера... Недопустимо... - Лицо подполковника порозовело, лишь шрам на лбу остался бледным. - Вы меня поняли?
- Так точно!
- Исполняйте! Всё! Вы свободны! Шофер, поехали!
Я поглядел вслед навонявшему сизым дымком "виллису". Исполнять? Черта лысого! Я уцелел в военном пекле, мне нравится эта немка, она неплохой человек. И я ей нравлюсь. Так какого же рожна вам надо? Чего вы разорались, товарищ подполковник?
Да еще в присутствии солдата. Вы роняете мое офицерское звание в глазах рядового - шофер-то по званию рядовой. Впрочем, вы больше свое роняете, товарищ подполковник.
Капитан сжал мне локоть.
- Пошли, товарищ Глушков. Не расстраивайтесь. И сделайте правильный вывод.
- Сделаю, - сказал я и подумал: как оп мог, подполковник, разговаривать в таком топе с лучшим комвзвода, да, да, лучшим в полку! Награжденным орденами Красного Знамени, Отечественной войны и Красной Звезды! Которому командующий фронтом генерал Черняховский лично руку жал!
Но ничего, ничего, главное - я не вспылил, как-нибудь переживем. Хотя некрасиво, товарищ подполковник, очень некрасиво.
И вообще вы принципиальную ошибочку допустили: не нужно бы пугать меня, потому - пуганый, ныне меня чем устрашишь?
Хуже того, доложу вам: пыпе, если постращают, я еще упрямей и безбоязненней становлюсь.
Не уважают вас в дивизии, товарищ подполковник, за крикливость, за постоянные разносы по делу и без дела. Хоть человек вы храбрый, израненный - ногу приволакиваете, это с Курской битвы. Вам бы поучиться у своего начальника, у начподива. Вот настоящий комиссар! Смелый, как и вы, в передовой цепи увидеть не диво, да к тому же широкая, добрая душа, не добрячок - всерьез добрый. Ну, да что об этом? Вы злюка, в этом корень.
И здесь я вновь подумал о командующем войсками Третьего Белорусского фронта, о генерале армии Черняховском, - как он был у пас на передке. Это было в январе сорок пятого, дивизия прорвала немецкую оборону, противник подтянул резервы из глубины, полез, мы отбивали контратаки. Шурша волглой плащ-накидкой, сопровождаемый почтительной свитой, командующий шел по траншее, красивый, молодой - гораздо моложе нашего седеющего комдива. Командир полка представил меня, сказал, что мой взвод в числе первых ворвался во вражескую траншею, при отражении контратак гранатами подбил два "фердинанда" и "пантеру". Командующий переспросил: "Глушков?" - и пожал мне руку, похлопал по плечу, как товарищ товарища. А ведь это был генерал армии! В общем-то мне чуждо чинопочитание, я и полковников не считаю парящими над грешной землей, но уже генерал-майор - иное, качественный скачок! А тут генерал армии, прославленный на всю страну полководец! Кое-как я пробормотал:
"Служу Советскому Союзу!" - взмокнув от волнения. Командующий осмотрел в бинокль окраинные домишки, где засел противник, и сказал, что немцы на своей земле сопротивляются и будут сопротивляться отчаянно, к этому мы должны быть готовыми.
Да, это было так: чем ближе к Пруссии, тем ожесточенней дрались немцы. В октябре сорок четвертого Третий Белорусский фронт, прорвав мощнейшую полосу железобетонных пограничных укреплений на реке Шешупе, вынужден был остановиться вблизи границы. Наш полк занимал оборону в районе Виллюпена, и немцы не давали нам покоя, норовили сбросить в воду. 13 января фронт пошел вперед. Но за трое суток беспрерывных боев полк продвинулся только до второй траншеи. В ночь на 17-е немцы не выдержали, начали отход. Мы вели преследование в сторону Пилькаллена - Тильзита, однако Тпльзит был взят Сорок третьей армией. Нашу дивизию повернули на запад. Ночью мы прошли горящим Гросс-Скайгирреном, горел и Гольдбах - городок, начиненный крупными магазинами и дотами. Потом вышли к Правтену, восточному пригороду Кенигсберга, где попали в ловушку и 27 января драпаиули километра на три, потом заняли оборону под Варгепом. Впрочем, я отвлекся, я хочу досказать о Черняховском. 6 апреля дивизия начала наступать на северо-западную окраину Кенигсберга - Метгетеп. Но Третий Белорусский штурмовал Кенигсберг уже под командованием маршала Василевского, потому что Иван Данилович Черняховский погиб 18 февраля, - возле города Мельзак его "виллис" засекли немецкие наблюдатели, артиллерия взяла в вилку: первый снаряд перед машиной, второй позади, третий угодил, разорвался шагах в пятнадцати. В наступившей после взрыва тишине адъютант услыхал голос командующего: "Алеша, я ранен. Чувствую на лопатке кровь". Не потерявший самообладания адъютант перевязал, рана была навылет и большая, кровь пропитывала бинты. Ивана Даниловича привезли в ближайший медсанбат, врачи обработали рану, сделали перевязку, переливание крови, уколы. Из медсанбата срочно повезли в госпиталь. Накануне, 17-го, выпал мокрый снег, по обочинам он лежал белый и рыхлый, а на шоссе были черные лужи.
