Лидия Васильевна крикнула с грядки:
- Наработался? Не рановато ли?
Он высунулся наполовину из-за фанеры:
- Нет, мамочка, в норме! И тебе пора, иди помойся, смой грехи!
- Ладно уж, - сказала жена, - помоюсь.
Не вытеревшись, а промокнувшись полотенцем, обсыхая на крыльцо в тенечке, Ермолаев смотрел на фанеру, и в неузком проеме ему виделась под душем нагая жена, смуглая, полная и еще крепкая. Он неторопливо и доброжелательно разглядывал ее и не волновался, ибо привык к ней. Как и она к нему. По-своему он привык и к пасынку, и пасынок по-своему привык к нему.
После душа жена разогревала на плитке кастрюлю со щами, а Ермолаев сидел на террасе и наливал в рюмку водку. Рюмочку перед первым, рюмочку перед вторым - норма, остатки допьем перед отъездом, распределено. А есть мужики, которые не успокоятся, покуда не вылакают бутылку в один присест, не терплю пьяниц. Мера на что человеку дана?
Ермолаев двумя пальцами взял рюмку за ножку, но выппть не успел. С конца улицы донесся сиплый лай, шум, крики, неразборчивый голос:
- Бе...ше...ная...
Жена процокала каблуками по ступенькам, от калптки позвала:
- Алеша, подойди-ка сюда!
Он со вздохом поставил рюмку на стол и спустился с крыльца.
У калитки увидел: по щебенке, шарахаясь от луж, трусила собака, поодаль, пренебрегая лужами, трусила ребятня и мужчина с женщиной, и Ермолаев зачем-то отметил: мальчишки - в панамах, мужчина - в узбекской тюбетейке, женщина - простоволосая. А собака была неопределенной масти, рыжая, в светлых полосах, тощая, со свалявшейся шерстью. Вероятно, бездомная. Мальчишки свистели, улюлюкали, женщина вопила:
- Бешеная она, бешеная!
Ермолаев присмотрелся: язык вывален набок, хвост поджат, из оскаленной пасти слюна. Жена схватила его локоть: "Да, сбесилась", а он подумал: "Пронесло бы эту собачину поскорей".
Но собака, дотрусив до пх забора, как нарочно, остановилась, присела на задние лапы. И толпа сразу остановилась, не подходила ближе.
Ввалившиеся бока ходили под рыжей шерстью, с длинного языка текла слюна, капала на грудь, на лапы; собака низко опускала морду, крутила ею по сторонам, как бы ища кого-то. И Ермолаев наткнулся на этот взгляд. И у него внутри что-то екнуло:
собачьи глаза были мутные, бессмысленные, не сулящие ничего доброго.
Мальчишки зашвыряли в собаку камнями, мужчина в узбекской тюбетейке заорал: "Пес самашедший, что ему камешки, из ружья надо!"; сбежавшиеся к заборчикам на всех участках дачники кричали громко и бестолково, и громче остальных прокричал, как прокудахтал, ученый сосед:
- Алексей Алексеич, голубь! У вас же ружье, тащите!
И жена сказала:
- Неси малокалиберку.
- Что нести? - спросил Ермолаев и вторично встретился с мутными, бессмысленными, угрожающими глазами.
- Господи, что-что... Ружье неси!
- Не у меня одного ружье, и у других в поселке есть, - сказал Ермолаев. - Почему именно я должен?
- Я бы сама вынесла и выстрелила, если б могла обращаться с оружием!
- Резонно. С оружием нужно уметь обращаться, оно баловства не любит.
Ермолаев разговаривал с женой, косился на Петю - паренек растерян, мнется, - на соседа в пижаме, продолжавшего что-то выкрикивать, и мысли у Ермолаева были четкие, ясные. Вынесешь мелкокалиберку - придется ему стрелять в это животное.
Не увлекает. Пусть другие тащат ружья и стреляют. А к тому же, возможно, собачина и не бешеная? Чего не примерещится с перепугу... И что скажет тогда хозяин, если собачина окажется не бездомной? Это не исключено.
Голыш угодил собаке в бок, она взвизгнула, залаяла, вскочила на лапы.
- Самашедшая! Ружье надо!
Сгорбившись, собака припустила между лужицами, убыстряя бег, и за ней припустила толпа, заметно прибывшая, и все скрылись в лесу.
- Инцидент исчерпан, - сказал Ермолаев. - Пошли обедать, мамочка.
Жена молча повернула к даче.
Хлебая мясные щи, хрустя зажаренными в сухариках котлетами, Ермолаев думал: откуда принесло эту псину, не могла побежать не по нашей улице. Чуть весь воскресный настрой не изгадила. До сих пор осадок неприятный. Пасынок смущен и расстроен, Лидочка дуется, а с чего дуться? Что он, обязан был сломя голову мчаться за ружьем и палить в эту бедную тварь? Слава богу, чем-чем, а жестокостью он не обладает. И к тому же отчего именно он, Ермолаев, должен был пристрелить собачину?
Пускай доцент стреляет, а то лишь умеет близоруко щуриться за своими очками. Подначивать все мастаки, коснись же дела - отдуваться одному. Он уверен: у собаки имеется хозяин, ну, а свяжись с поселковыми - жизни не возрадуешься, затаскают.
- Мамочка, - сказал Ермолаев, - я уверен: собака не бешеная, просто замордовали, затюкали, довели до такого состояния...
Жена не отвечала, гремела кастрюлями, тазами. Ну, погреми, погреми...
Ермолаев работал челюстями, по временам промокая носовым платком росинки пота, обмахиваясь треуголкой. И чем больше он насыщался, тем спокойней становилось на душе, неприятный осадок таял, и, когда Ермолаев принялся класть себе в рот клубничины в сливках, осадок вовсе растаял, как и не бывал.
После обеда он помогал жене вытирать посуду, убирать со стола. Жена прилегла на тахте вздремнуть. Петя читал книгу, а Ермолаев пошелестел "Известиями" - забавно пишут про пиратов, и женщины были пиратами, надо же, - поразгадывал викторину в "Огоньке". Веки слипались, по спать пи-пи, зажиреешь, и так нелишне бы спустить парочку килограммчиков. Женщинам можно полнеть, мужчинам - ни-ни.
Ермолаев протяжно, с хряском, зевнул и встал. Нет, нужно приняться за работу, иначе скиснешь. Он порылся в столярном ящике, разыскал молоток, гвозди, подхватил стремянку и пошел к сараю. Нужно прибить край толевого листа - оторвался, при дожде крыша протечет. А в сарае дрова, кой-какое барахлишко по мелочи.
Ермолаев приспособил лестницу у стенки и, держа гвозди в зубах, полез по ступенькам.
Бойко стучал молоток, гвозди входили в доску беспрепятственно, вкусно. На лицо Ермолаеву падали то кружевные тени от березы, то прямые лучи солнца. Стояла еще жара, но что-то в ней, послеобеденной, было на изломе, нет-нет и сквозил ветерок с лесных болот - как предвестник вечерней свежести. Пегие тучи роились по небу, старательно обходя солнечный шар.
