Еще было грустно от сознания: этих солдатиков прислали служить не вместо тебя, а у тебя. Это мои подчиненные, я их отецкомандир. Я должен служить. Сколько - никто не знает. Кроме бога и Верховного Главнокомандующего, он же нарком обороны.
Бога нет, это я знаю точно. Верховный и нарком есть, и это я знаю не менее точно. Ну что ему стоит, Верховному и наркому, издать приказик: дескать, студенты, которые не доучились... и так далее. А ведь не издаст, чует мое сердце, не издаст.
Солдатики же из последнего пополнения, разумеется, ни о какой демобилизации не помышляют. Они хотят служить. Они послушны, не испорчены и на шесть годов моложе меня. До чего ж много - шесть лет!
Это пополнение послужило толчком к одному занятному разговору с Эрной. Проведав, что солдатикам по семнадцать, Эрна сказала мне:
- Почти мои ровесники.
Задумалась. Посмотрела на меня искоса. Спросила:
- А если я тебе, Петья, принесу пополнение, а?
Сперва я не разобрал, о чем речь, переспросил:
- Что-что?
- Сына тебе рожу или дочь, - сказала Йрна. - Ты кого хочешь?
И засмеялась - отрывисто, будто вскрикивая. Не люблю, когда она смеется. Лучше б улыбалась. Но она ни разу не улыбнулась. Покраснев, кое-как пересилив смущение, я ответил:
- Родить-то родишь, а что с ним делать? Кем он будет считаться, ребенок, - русским ли, немцем...
- Это был бы мой ребенок. - Эрна перестала смеяться. - И твой... Но не беспокойся, ребенка пока не будет.
"Пока-то пока, а все-таки", - подумал я, продолжая дурацки краснеть и потеть.
- Ну, не расстраивайся, мой милый, не сердись. - И Эрна поцеловала мне руку.
- Не сержусь, - сказал я, хотя действительно ощутил нечто вроде досады.
Сказанула черт-те что, а теперь целует руки - у мужика. Мда.
Ну, а ежели она и впрямь забеременеет? Родит мне наследника?
Куда я с ним денусь? И куда она денется? А руки целовать взяла за моду с тех пор, как фрау Гарниц полегчало. Я попросил полкового врача осмотреть ее. Он осмотрел, принес порошки, пилюли и мази, фрау Гарниц стала лечиться, и однажды Эрна поцеловала мою ладошку.
- Спасибо за маму. Она встает, скоро будет ходить.
А потом начала целовать мне руку после каждой нашей близости. Я сказал:
- Эрна, не надо.
Она ответила:
- Я очень люблю тебя и благодарю за все. И ты позволь мне... Позволишь?
- Ну, пожалуйста, как хочешь.
Я был не в своей тарелке. После близости я тоже бывал благодарен ей за теплоту, за ласки, за нежность. Но у самого не было потребности поцеловать ей руку. А вот она целовала. И мне было неловко, нехорошо оттого, что она испытывает эту потребность, а я нет.
- Не сердись, не сердись, - говорила Эрна, - я не рожу. Ты хороший, я не сделаю тебе неприятное... Ты очень хороший!
"Это в сравнении с другими, - подумал я. - А так - какой там хороший?"
Я поцеловал Эрну, потрепал по щеке. Она сказала:
- Петья, а правда, что нас выселят?
- Кого вас? Тебя с матерью?
- Немцев, которые живут в Пруссии.
- Откуда взяла?
- В городе все немцы об этом говорят. Нас выселят в Германию, а Восточную Пруссию заберут себе русские или поляки.
Это правда?
- Мне не докладывали, - сказал я.
- Не хочу отсюда уезжать, - сказала Эрна. - И куда столько немцев разместят?
Что верно, то верно, трудно будет разместить переселенцев - уж больно плотно населена Восточная Пруссия, она нашпигована городами, городками, селами, фольварками, на каждом шагу поселение. Да ладно, как-нибудь перемогутся, наш народ и не то вынес. За войну надо расплачиваться. Поэтому вполне возможно, что пруссаков стронут с насиженных мест.
Я подумал об этом, но Эрне ничего не сказал. Она-то при чем?
Тут ее беда, а не вина. Заварили кашу главари, расхлебывать же приходится всей нации. Эрна сказала:
- Если бы ты знал, как я ненавижу фюрера и его свору, тех, кто развязал войну. Будь они прокляты!
- Их будут судить, - сказал я. - Хотя в печати сообщалось, будто Гитлер и Геббельс покончили с собой.
- Трусы! Боялись держать ответ. Подлые трусы и убийцы! - Щеки Эрны побледнели, губы скривились. - Будь они прокляты!
И будь прокляты все мы, немцы!
Она еще сильней побледнела, плечи ее передернулись. Что же, это было прозрение, жестокое, неумолимое, запоздалое. К концу войны многие немцы стали прозревать.
Ей досталось вдоволь горького. Да и мне. Но мы живы и будем жить. А сколько людей не будет? Вот и перед ними, павшими товарищами, я также виноват. Может быть, я должен был погибнуть заодно с ними. Временами я почти уверен в этом. А временами чертовски хочется жить, радоваться жизни и брать от нее все, что положено живущему на земле.
Разговор с Трушиным. О чем? Не о чем, а о ком. Об Эрне.
Трушин сказал мне как бы невзначай:
- Расстанься с немочкой, Петро. Что, русских баб не хватает? Оглянись вокруг...
- Хватает. Но пойми, так получилось. Прикипел к ней. Временами мерещится: люблю ее, немку, по-настоящему...
Сказал и вспомнил: по-настоящему - это ее выражение, Эрны.
Трушин сморщился.
- Вот уж точно: тебе мерещится! Осенись крестом - и сгинет наваждение!
Изволит шутить? И отчего затеял этот разговор? По собственной инициативе? Вдруг озарило:
- Тебя замначподива подбил?
Трушин малость смутился:
- На данный разговор? Ну, он, что из этого?
- Ничего... Но можете вы понять: немка тоже человек?
- Кто ж спорит, человек. Однако время, ситуация неподходящие...
- Мы всегда интернационалисты!
- Даешь, Глушков! Нашел на чем демонстрировать интернационализм! По-твоему выходит, ласкать немочку - святое даже дело...
- Ничего не выходит. - И я смутился. - Просто так получилось... И к тому же немки и немцы начнут меняться после войны...
- Дай-то бог.
- Я в том уверен...
- Слушай, Петро, ты же всемирно известный скромник по женской линии. Соблазнила тебя, что ли?
- Пошел к черту!
- Приворожила? Опоила зельем?
- Я сказал: иди к черту!
- Вот и побеседуй с таким... Ладно, будем считать: поручение замначподива выполнил. А углубляться в данную тему не буду:
слишком интимна, так ведь?
- Воистину так, милый ты мой замполит! Отчепись, как говорят у нас на Дону. Я же не маленький, сам за себя отвечу...
- Ну и отвечай. Мой долг - предупредить...
