— Скажите, Сергей Михайлович, вы хорошо знаете супругов Травкиных Нелли Алексеевну и Ивана Севастьяновича?

— Знаю, сынок, знаю — соседи, чай, не первый год.

Как организовалось садоводство, так они с самого начала там — и строились вместе со мной, и сады сажали.

— Что вы можете сказать о них?

— Да что ж сказать-то?.. Безалаберные они. Хуже хозяйства не сыщешь. Посадить-кое-что пoсaдили, а хлопотать да заботиться — на это их нету. Заезжают, правда, частенько, да что толку! Приедут, два дня попьют, поорут песни — и обратно в город. Уж хоть бы отдали сад кому-нибудь — такое там запустение, душа болит! А им хоть бы что. Да и на городской-то квартире одних змей не хватает-забегал я к ним раза три по делу, видал. Покуда жили в коммуналке, приходилось блюсти чистоту, потому как не один живешь. А дали отдельную-тут уж сами себе хозяева и господа-делай что хошь! Вот они ничего и не делают.

— Вы, кажется, настроены против них?

Сергей Михайлович погладил седой щетинистый подбородок — щетина зашуршала под пальцами — и неопределенно приподнял плечи:

— Не скажи, сынок. Нелька-то-баба, конечно, не первый сорт, а Иван-парень ладный, толкоьый. Была бы другая заместо Нельки, может, он бы еще лучше стал. А так, я мыслю, с пути-то праведного она его сбивает: сама ни шиша не делает и ему не дает. Одно слово — беспутная.

Следователь удовлетворенно кивнул.

— Так вот, эта самая Нелли Алексеевна, — сказал он, — подала нам заявление, будто некий гражданин большого роста, белокурый, в коричневом клетчатом костюме, недавно ворвался к ней в городскую квартиру и в отсутствие Ивана Травкина забрал телевизор, золотые часы, золотое кольцо и денег на общую сумму тысяча двести шесть рублей.

— Чего-о? — удивленно протянул свидетель — даже морщины на лбу обозначились резче. — Ты, сынок, верь ей больше — она тебе не то наплетет. Да когда это у Нельки были золотые часы и такие деньги? Ишь, тыща рублей! Смех один!.. А обручальное кольцо она лет семь как посеяла. Может, и продала кто ее разберет! Ну а телевизор-то она еще в позапрошлую пятницу к себе в садоводство отвезла. Не один я подметил, Петька Стругин тоже. Это внук Тимофея Стругина, живет по другую руку от Травкиных.

— Телевизор марки «Темп»?

— В марках-то я не смыслю, сынок, однако знаю: это тот самый обшарпанный телевизор, когорый я видел у них на городской квартире. Так что она тут грешит беспременно… Может, чего другое взял у них этот налетчик, да только не то, чего наплела Нелька, — это уж я знаю точно.

— Этот? — Следователь протянул через стол фотографию.

Штучкин привстал на стуле, вытянул шею:

— Он. Он самый. Только вот… того-этого… пиджачок тогда на нем другой был.

— Ну, о деталях не будем, гражданин Штучкин. Итак…

Следователь был молодой, нетерпеливый, и свидетель — маленький, безвольный человек — тушевался, плел бог весть что и этим еще больше выводил из себя строгого представителя правопорядка.

— Так вот, гражданин Штучкин, все, что вы мне здесь расскажете, будет передано в прокуратуру для дальнейшего расследования. Вам это понятно?

Свидетель покашлял в кулак и покосился на бланк допроса:

— Понятно… Как же…

— Отлично. Тогда покажите все, как было, — с того момента, как вы пришли в цех.

— Что было… — Штучкин сосредоточенно разглаживал лысину черными морщинистыми пальцами. — Значит, четвертого июля это было. Бригадир прицепился ко мне, будто я выпил, и отправил домой. И прогул записал. Ну, того-этого… забрел я в скверик, что на берегу реки, присел на скамейку. Проходил мимо вот этот, что на фотографии, подсел ко мне, а сам будто и не видит меня — все в одну точку глядит. А лицо такое — душу выворачивает!.. Ну, сидит и пять минут, и десять и все молчит. «Неприятности какие?» спрашиваю. Он тяжко так вздохнул и отвечает: «Нет, больше-несчастье!» «Что ж, милок, — говорю, — бывает Надо в руках себя держать». — «Вас, говорит, — в руках держать надо!» Людей то есть… В общем, гражданин начальник, того-этого… он мне признался, что сбежал от вас, из милиции. Ну, я ему: как же так, милок, мол, все одно поймают, хуже будет, далеко, мол, не уйдешь.

«Уйду», — говорит. «Как же?» — спрашиваю. «А вот так», — отвечает. Я тут малость отвлекся, а его и след простыл. Один туман за ветки кустов цепляется.

Щека милиционера слегка дернулась.

— Вы вот что, гражданин Штучкин, бросьте мне э… эти штучки! Где это видано, чтоб туман был жарким днем да еще на солнце? Что же, по-вашему, этот человек в туман превратился?

— Как есть, гражданин начальник… превратился.

…Белокурый медленно поднялся, руки его скользнули в карманы.

Участковый на всякий случай сказал:

— Гражданин Загранцев, следствие учтет, что при задержании вы не оказали сопротивления.

— Почему вы меня называете Загранцевым?

— А кто же вы?

Белокурый вяло пожал плечами. Участковый сдержанно усмехнулся:

— Значит, вы-гражданин Никто?

— Зовите так, если нравится.

— Мне больше нравится называть вас Загранцевым.

Белокурый задумчиво смотрел себе под ноги. Полуботинки его сильно износились, на правом стала отрываться подметка.

— Собственно, что вы хотите? — спросил он безучастно.

Сержант на мгновение опешил:

— То есть как — что?.. Я прошу вас пройти со мной!

— Опять туда же? — Белокурый устало покачал головой: — Не хочу. Да и бесполезно: как бы вы ни старались изолировать меня, я уйду. Уйду легким сквозняком, седым туманом, солнечным зайчиком или черной тенью ночи. Кем больше понравится… И не надо меня преследовать. Я делаю правое дело поймите это наконец! — и не от себя…

— Правое дело! — изумился сержант. — Да вы тут такого натворили, гражданин…

— В чем вы меня обвиняете? В том, что я совершил насилие над несколькими обиженными умом и чувствами людьми? В праве ли вы предъявлять обвинение мне, если те люди, в силу эгоизма и недоброй души, сами совершили насилие над сотнями сограждан? Заметьте: не над одним, не над двумя, а над сотнями! Где же тут логика? Есть ли у вас жесткие законы охраны спокойствия людей и живой природы?

Участковый шумно вздохнул.

— Заговорили вы тут меня! — сказал он, неуверенно шагнув к скамье. — Давайте-ка сядем и… разберемся.

— Нам с вами не разобраться, сержант, тем более что я пока чувствую себя не слишком уверенно. — Он медленно помассировал виски, исподлобья взглянул на участкового: — Думаю, двух-трех дней будет достаточно, чтобы я вошел в норму. И прошу вас это время не преследовать меня…

— Не преследовать! Да вы за час натворите такого!.. Нет уж, пройдемте со мной, гражданин… гм!

Белокурый опустил голову и с минуту размышлял.

— Не могу, — наконец сказал он. — В условиях изоляции мне трудно сосредоточиться, трудно думать. А ведь это теперь для всех нас самое главное.

Участковый занервничал. Ударил рукой по кобуре:

— Ну вот что, кончайте разводить демаюгию! Некогда мне тут с вами нянькаться! Пр-ройдемте!..

На мгновение сержанту показалось, что луна метнулась с неба и вдруг оказалась на том месте, где стоял задержанный. Постепенно свет ее мерк, угасал… Белокурый исчез.

— Эй, где вы, черт вас подери! Перестаньте валять дурака!

Возле самого уха зазвенел комар, и участковый совершенно явственно услышал:

— Теперь-то понимаете?

— Да, да, понимаю, черт подери! Понимаю!

— Ну вот и хорошо.

Конечно, он ничего не понимал. К горлу подкатила тошнота, в ногах почему-то почувствовалась слабость. В висках стучало. Он опустился на скамью.