Уснули звуки, сгустились сумерки, и в душу мою вновь закрадываются страхи, недобрые предчувствия. В соседней комнате, превратившись в мышей, спят мои конвоиры и слуги. Как ни странно, к ним я уже привык. Куда труднее привыкнуть к маленькому садику перед окном. Стараясь унять тревогу, поглядываю на кусты сирени и одинокую ободранную яблоньку. Ущербная луна роняет вниз голубой пепел и тонким слоем, словно изморозью, покрывает траву. В этом зыбком, почти нереальном свете все выглядит особенно жутким и пугающим.

Подул слабый ветер. Мне же почудилось, что кусты качнулись сами собой. В них мелькнула какая-то тень, притаилась и… снова скакнула!

«Начинается», — с замиранием сердца подумал я. Но вот ветер улегся, ветви сирени замерли, и тени приняли обычный вид. «Слава богу, пронесло», — вздохнул я.

Вслед за облегчением в груди поднималось нехорошее, злое чувство к моему таинственному собеседнику, этому змею-искусителю, соблазнившему меня «магией приключений и неведомого». Нахлебался я этой «магии» до чертиков, до дрожи в коленях. Ему бы такое!

Желая как-то забыться, избавиться от тяжких ощущений, вспоминаю, что начались мои странствия далеко, совсем в ином месте и с иных, куда более приятных, прямо-таки мажорных ощущений.

Именно ощущений… Я еще ничего не видел и ничего не сознавал, но чувствовал всеми порами родное, теплое, ласковое солнце. Я ловил его губами, пил его лучи. Потом пришло сознание. Я открыл глаза и в волнении вскочил на ноги: кругом плескалось бескрайнее море трав и цветов. А в груди такое чувство, будто появился в этом мире внезапно, будто шагнул сюда из другого существования или из небытия.

Так оно почти и было на самом деле. Третий день я здесь и никак не могу освоиться с мыслью, что мою индивидуальность, мое психическое «я» взяли из двадцатого века и временно поселили в организм человека будущего. И зовут этого человека Василием Синцовым. Третий день я обживаю его тело и привыкаю к новому миру.

А привыкнуть не в моих силах. До того острым было ощущение радости и жажды жизни, что я беспричинно рассмеялся, повалился на землю и начал с детским восторгом кататься на траве.

— Смотрите, дядя Василь кувыркается, — раздался звонкий мальчишеский голос.

Я встал. Из высоких, волнами качающихся трав выплыли ребятишки. С ними высокий смуглый человек с внушительной дымчатой, седеющей шевелюрой, уложенной наподобие чалмы. Серебрившаяся борода его кривилась, как ятаган. Прямо-таки картинка из книжки арабских сказок. Он и был арабом по имени Абу Мухамед. Но обожавшие его детишки и многие взрослые звали просто дядей Абу.

— Резвишься, Василек? — с улыбкой спросил дядя Абу. — Вспомнил детство?

— Вспомнил, — смущенно ответил я, не зная, под каким предлогом поскорее отсюда убраться: контакты с людьми нежелательны.

— Вспомни заодно и Кувшина. Попрощайся с ним, — дядя Абу показал на запад.

Это был хороший предлог. Я поднялся ввысь и полетел на запад. Как и в прошлый раз, с любопытством ощупываю пояс, или, как его здесь называют, — антипояс. Изготовленный из мягкой биоткани, он обладает свойством создавать послушное малейшему желанию поле.

«Повыше», — мысленно попросил я, и желание мгновенно исполнилось. Парил я уже рядом с жаворонком, оглушительно и залихватски выводившим свои серебряные трели. Мимо, взмахивая руками и подражая птицам, пролетели двое малышей. А внизу ни малейших признаков железных или шоссейных дорог, ни одного здания. Лишь озаренные солнцем луга, рощи и перелески.

Я чуть снизился, набрал скорость, и рубашка на спине вздулась, захлопала, как парус. Замелькали верхушки деревьев. Но вот лес кончился, и в камышовой низине засверкало озеро. Никакой Кувшин меня здесь, конечно, не ждал. Да я и не знал, кто это такой.

Плавно спустившись, я пошел по воде, как Иисус Христос. Под ногами, в зеркальной глади, — глубокая синева с медленно плывущими облаками и стремительными, как черные молнии, птицами. Непривычно, даже жутковато шагать по перевернутому бездонному небу. Ступив на берег, я с облегчением почувствовал привычную тяжесть и углубился в лес.

Было в нем много неясного, жгуче таинственного. Вчера мой невидимый собеседник чуть приоткрыл завесу над загадкой лесов и полей, упомянул о какой-то Памяти, или иначе — Сфере Разума. Но лишь раздразнил меня, растравил любопытство. «Природа — сфинкс». Так сказал один из самых почитаемых мною поэтов. Да, окружающая меня живая природа — сфинкс. Но не в метафизическом, не в философском смысле, какой имел в виду поэт, а в самом что ни на есть физическом, в естественном. Быть может, «никакой от века загадки нет и не было у ней»? И все объясняется просто? Как желудь развертывается в дуб со всеми его корнями, ветвями, листвой, так и дремлющие необъятные силы, изначально заложенные в самом фундаменте материи, развертываются или уже развернулись во всей здешней природе. «Вон куда забрел», — усмехнулся я, не подозревая, как близок был к истине.

На одной из полян я присел рядом с дубом, потрогал его шершавую кору, потом сорвал травинку, растер ее, понюхал и пожал плечами — ничего особенного. И в то же время в каждой ветке, в каждой травинке и в каждом жуке, качающемся на цветке, чувствовал присутствие иной и непонятной жизни, даже что-то сказочное. Но что?

Поднявшись ввысь и пролетев над лесом километра три, вновь увидел под собой поля, рощи, перелески. На одном из холмов паслись лошади. Рядом с ними играли ребятишки.

Изредка попадались беседки с белыми колоннами, арки и даже старинные, празднично красивые часовенки. Чеканно изящные и легкие, как кружева, они естественно и просто, с какой-то музыкальной легкостью вписывались в пейзаж — в лужайку с высокой травой, в берег реки. Они манили меня, казались воротами в недоступный мир.

На берегу реки я приземлился вблизи арки, белевшей между высокими вербами. Справа из-за холмов неожиданно вылетел всадник на великолепном скакуне. Он спрыгнул с коня, вошел под своды арки и… пропал. Будто растаял в траве.

Бес любопытства зашевелился во мне, и я нарушил один из запретов — шагнул за арку. И ничего не случилось. Та же река и те же вербы на ее берегах, даже птицы те же носились в вышине. Еще шаг, и… Что это? Медленно, как из редеющего тумана, над рекой выступили мосты, появились гранитно серые набережные, заискрились купола и шпили дворцов. В нишах под колоннами дремали вереницы статуй… Город — прекрасный, как мираж, и странный, как фантазия сновидения, — вышел из ландшафта, будто вырос из лугов и рощ, как вырастают яблоки на яблоне или как в травах распускаются цветы.

Вверху над крышами домов и куполами дворцов проплывали пассажирские аэролодки. Но чаще люди ходили пешком. Мое поведение, видать, им казалось странным. Они с любопытством оглядывались на меня.

Я поспешил обратно за арку, и город исчез. Он тихо растворился в реке, вернулся в травы, в листья тополей и верб. Чудно все это.

Возвратившись в тот же лес, я отыскал укромный уголок, присел и задумался. Вряд ли город явился из загадочной Памяти. Пожалуй, тут все проще и связано скорей всего с геометрией пространства, с его изгибами и параллелями. Нет, Память — совсем другое. Память — сокровеннейшая тайна цивилизации. О ней ночной собеседник, мой дьявол-искуситель, лишь намекнул… А что, если?

Мысль внезапная и яркая, как молния, озарила меня. Я вскочил и начал в волнении ходить по поляне. Вверху пролетели двое взрослых с малышами, и я поспешил в свое укрытие, снова сел и стал спокойно рассуждать. А что если Память — это вся история человечества? Ушедшая в небытие, она как бы оживает здесь и присутствует в виде… В виде чего? Невидимки? Мой таинственный собеседник туманно упомянул о материализации. По желанию людей все созданное человечеством Память может представить здесь в самом натуральном вещественном виде. Но в последние годы, как я понял, с Памятью что-то стряслось. Образы прошлого, и образы дурные, стали оживать и помимо воли людей. Выброшенные в далекую доисторическую эпоху, они образовали там свой непонятный замкнутый мир. Целую страну. Ее надо изучить, и в качестве разведчика выбрали меня.