Он сделал попытку захвата правой, когда я завис над его плечом, запуская руку под кожаную меховую куртку. И напрасно, потому что я ждал нападения. В конце концов, он сам нарывался на силовое решение.

Вывернув ему шею, я тычком сбросил рукоять передач на нейтралку и, перекинув руку на обмякшее колено водителя, уткнул его ступню в педаль тормоза и надавил. Худо-бедно замедляя ход, «Додж-Рамчарджер» крутанулся, и я, будто с карусели, обозрел окрестности вокруг шоссе — далекие, едва выделявшиеся на снегу домишки, слабые огоньки фонарей на столбах и затем лас-вегасские всполохи Астаны.

Мои «Раймон-Вэйл» показывали шестой час утра.

Я не приметил поста дорожно-полицейской службы по пути на аэродром из города. Останавливать для проверки, хотя бы документов, меня, по всей вероятности, некому. В любом случае, в пешем строю я окажусь и приметным, и подозрительным в этот час и в этом месте.

Шоссе и город оставались пустынными. Пара машин и три или четыре зябко сутулившихся прохожих — вот и все, кому попался на пути к гостинице «Турист» трепаный «Додж-Рамчарджер 150 AW». Я оставил внедорожник с его омертвелым владельцем в начале улицы Бейбитшилик, на углу, с видом на запорошенные метелью профили трех гранитных мудрецов, символизирующих неведомые мне демократические традиции степей.

Я загасил габаритные огни машины, поставил её на ручник, выключил двигатель и вложил в карман меховой кожаной куртки завалившегося на пол водителя ключи зажигания от угнанной вазовской «шестерки».

Метель расходилась не на шутку. Учащая шаг в сторону гостиницы «Турист», видневшейся над крышей похожего на барскую усадьбу здания столичного акимата, я подумал, что к рассвету, наверное, потеплеет. Интересно, вылезла Ляззат уже из нагретой постели или нет?

В гостиницу я вошел со стороны ресторана. Завтраки начинали подавать в семь утра. Я с наслаждением пригубил горячий крепкий ароматный кофе, который лично принес метр, он же кассир, памятуя щедрые чаевые, полученные — о Господи! — уже два дня назад. Я попросил его позвонить в мой номер, напомнить мадам, что пора вставать, и спросить, через сколько минут готовить кофе и для нее.

Бумажник оказался итальянской кожи. Не трогая документы, я переложил восемьсот двадцать долларов и девять тысяч шестьсот тенге в свой карман, протер бумажник салфеткой, чтобы не оставлять отпечатки пальцев, и, пользуясь одиночеством, швырком запустил под батарею отопления в дальний от себя угол.

Когда я выпрямился, злющая, с ввалившимися глазами Ляззат вышагивала ко мне через зал, показывая немыслимые коленки и сиреневое белье между полами распахнутой лисьей шубки. Я встал, чтобы отодвинуть ей стул. И, помимо воли, не сдержал зевоту, которой свело челюсти.

Поцелуя «С добрым утром, дорогая!» не получилось.

Когда я бойко исчез, все с ума посходили. Взбесились. Сообщив эту потрясающую новость, Ляззат не уточнила, кто — «все», а я не спрашивал. Скорее всего, с точки зрения моих интересов, никто. Ибраеву об угоне вазовской «шестерки», а Жибекову — о захвате «Доджа-Рамчарджера AW 150» доложат особо или сообщат в общей ночной оперативной сводке по Астане после девяти утра. Мои же швейцарские «Раймон Вэйл» показывали семь тридцать пять.

И — какое расстройство! — стекло у часов оказалось надтреснутым. Приходилось только гадать, в какой из двух машин я потерпел материальный урон. Сегмент в полтора-два миллиметра отсутствовал. А если стекляшка осталась на полу или на сиденье?

Помимо этой, выяснялась и иная неприятность. Из-за неё вкупе с суточным недосыпом и расколотыми «Раймон Вэйл» впору было и самому взбеситься.

До появления Ляззат я только предчувствовал, каким гнусным образом обойдутся со мной казахские силовые аппаратчики. Версию этой гнусности я и навязывал накануне Олегу Притулину, именно версию и именно навязывал, не больше. Оказалось — правда…

Ляззат сказала, что вернулась домой с банкета в «Кара-Агткель» около часу ночи. И, когда я поинтересовался, чтобы загладить невольное хамство с зевком, не промерзла ли в пути и каким транспортом добиралась, она, пожав плечами, сообщила, что жибековский юбилей широко отмечался в том же «Титанике», на втором этаже, где «Кара-Агткель» недавно открыл банкетный филиал. А новая столичная квартира Ивана Ивановича Олигархова, то есть и её, находится на шестом этаже. Как можно замерзнуть в теплом лифте? И вообще дура она, что поехала потом ко мне в гостиницу. Не трепали бы нервы одурелые ибраевские ребята, которые после моего ночного звонка дважды попытались вломиться в номер.

Выходило, что в ресторане «Кара-Агткель» на проспекте Республики полковник Жибеков неторопливо и вкусно, как говорится, в анфас и профиль продемонстрировал наивного и самонадеянного залетку Шемякина или Фиму из Питера, как угодно, кадрам своей ментовской «наружки». Олег, перед которым я выставлялся высоким профи, знал про это. Слава Богу, что по наитию, вдохновленный мертвым молчанием за дверью несуществующего банкетного зала, я высказал предположение про замерзших жибековцев, рвущихся к нам на прием с улицы… Блеф обернулся реальной ставкой. Только по этой причине Олег и сдался.

Открывшееся обстоятельство в новом свете выставляло появление также Гамлетика Унакянца. Оно стало, по существу, очной ставкой, на которой мы опознали друг друга к радости полковника Жибекова и подполковника Ибраева заодно. Удостоверились в Унакянце — раз, удостоверились в неподдельности и иностранной качественности шлайновского живого товара, Шемякина, — два. А до этого молодые сыскные службы, недоверчивые и архивов не накопившие, сомневались из юношеской робости в подлинности двух героев. Для гербария редких сорняков, именуемого базой данных правоохранительных органов, приобретение получилось и полезное, и бесплатное. За это медаль полагается.

Меня опустили, в сущности. Но не в этом дело. Я давно перестал обращать внимание на унижения. Наносимых мне я не запоминаю, если вообще замечаю. Я плевал на то, в каком виде предстаю перед сотрудниками «наружки», которых воспринимаю вроде зеркал в витринах. В случившемся ужасал неосознаваемый мною риск, под который подвел меня собственный же оператор. Если Ибраев стал им по воле Шлайна, сдавшего меня внаем казахстанской конторе, подполковник нес ответственность за полноту моей информированности. Разве не так?

Говорят, что судьба человека — его характер. Я лохматил жибековского есаула Притулина и ибраевских ребят в вазовской «шестерке» минувшей ночью, признаюсь, без четко сформулированного намерения. Если хотите, отводил душу. В приюте для детей малоимущих эмигрантов на шанхайской Бабблингвелл-роуд мне дали кличку за мой нрав «Тохтамыш-Мамай-Губастый». Покойный папа предупреждал: Шемякины сгоряча распускают кулаки и только потом думают о последствиях.

Меня стреножили, согнули и придавили в Казахстане до предела, вот пружина и выпрямилась…

Пусть решают ребус со многими неслагаемыми: где я прохлаждался, пропав возле гостиницы, кто и зачем угнал «Жигули» оперативников, почему ключи от их машины оказались в кармане, надеюсь, не ставшего трупом владельца «Доджа-Рамчарджера», найденного в центре города, и так далее и в том же духе…

На месте Ибраева, не дожидаясь вещественного подтверждения авторства этих не стыкуемых в видимую причинную связь выходок, я бы решил, что они совершались по приказу Шлайна. Я бы крепко задумался: что за игра вдруг затеялась из Москвы? По собственной прихоти наемный агент Шемякин до такой степени задурить не мог.

Мог. С одной стороны. А с другой — не без определенного расчета великого бюрократа Ефима Шлайна.

Бюрократическое величие Ефима, с точки зрения его агентов, и соответствующее ничтожество, с точки зрения конторских коллег, гнездится в его личности. Оперативные оплошности, невезение или промахи агентов, даже от усталости, Шлайн квалифицирует как собственные системные ошибки, поскольку он подбирает, в сущности, не подчиненных. Ефим одержим созданием систем. На основе скроенных под эти системы фотороботов он и подбирает человеческий материал для решения задач, поставленных командованием. Это основное, помимо планирования операций, занятие Ефима. Занятие беспрерывное.