Из документов, которые я переснимал, это и явствовало.
Я ухмыльнулся. Полковник Шлайн отправил меня в Казахстан лаборантом собирать фактуру для его диссертации на соискание генеральского звания…
О генералах, кстати говоря, и шла речь.
Некий в рамках государственной внешнеторговой компании «Улан» заключил с министерством народных вооружений Северной Кореи контракт на поставку из Казахстана 24 зенитных установок образца 50-х годов. Установки снимались с вооружения для утилизации, считались списанными, и платежи, таким образом, совершались по ним дважды: на утилизацию из бюджета и покупателями по контракту. Банковские перекаты вырученных денег до границы и дальше, наверное, и отражались в «простыне», на которую пришлись три кадра. Еще три ушли на такую же по поводу 33 старых МИГов, отправленных в том же, что и зенитки, направлении. Потом шел документ, касавшийся отслеживания перемещения «грузов». Он имел шапку второго департамента Комитета национальной безопасности Казахстана, то есть контрразведки. Ибраевского департамента…
Менты валили контрразведчиков, повязанных с армейским воровством.
Менты валили и нефтяных олигархов. «Простыня» номер три касалась банковских «откатных» операций, которыми как раз и интересовался завидно устроившийся в Париже агент Вольдемар…
Материалы выдавались Шлайну с солидным довеском.
Механизм прокручивания пленки, я почувствовал, рванул перфорацию и заел. Не отработанными оставались два документа. Я побоялся рисковать ради них уже отснятыми. Просто не мог заставить себя потушить торшер и открыть камеру, чтобы поправить сбой механизма. И правильно сделал. Просторный кабинет вдруг осветила потолочная люстра. Воздетая с дивана в углу длинная рука снова выключила и опять включила свет. Словно подавала сигнал кому-то, кто наблюдал с улицы за окнами.
— Закончили? — спросил, поднимаясь с ложа, взлохмаченный полковник Жибеков.
2
— Так точно, — ответил я и накрыл два необработанных листка томом БСЭ.
Мои швейцарские «Раймон Вэйл» показывали ровно шесть вечера. Действительно, игра со светом походила на сигнал, поданный в условленное время и из условленного окна. В кабинете имелось только одно. Длинное и высокое, затянутое тюлем. Штофные шторы оставались раздвинутыми.
Полковник, прищурившись от яркого света, наклонив массивную голову и нагнав складок на подзобок, смотрел на мои ботинки.
— Как на ходу, ловкие? — спросил он простовато. — В них хоть на танцы-шманцы-прижиманцы, хоть в контору, хоть в наряд… Ладно… Не смущайтесь, Шемякин. Мне — велики, я не в обиде…
Он с подвывом зевнул, крякнул, выгнув спину, застегнул крючок и подтянул молнию на ширинке, вставил ремень в пряжку. Вдел ноги в шлепанцы с помпоном, наклонился, показав широченную спину с горошинами позвоночника, выпиравшими под сорочкой, и вытянул между ног диванный ящик.
— «Зенит» заедает часто, — сообщил он мне запоздало. — Вот раньше камеры выпускали, так камеры… Возьмите, дарю!
Подобие довоенной немецкой «лейки» взмыло в воздух, и я едва успел поймать его. «ФЭД № 53307 Трудкоммуна НКВД-УССР им. Ф.Э. Дзержинского, Харьков» — прочитал я на потертой крышке камеры. Вот где, может, и обретались отлетевшие от вырубленного шемякинского леса малолетние щепки, мои двоюродные, или какие там, братья. Кто знает?
— Мой отец работал в колонии этой… Чекист не чета вашему дружку Ибраеву… Говорят, он вас опять отделал? Это вам в утешение. Берите!
Я машинально снял и надел крышку объектива, потом повернул запорную скобу на донной крышке антикварного «ФЭДа». Она отвалилась в мою ладонь, потянув за собой приклеившуюся белым налетом окисления древнюю кассету с пленкой, забытую, видимо, в камере сто лет назад ещё славным Жибековым-старшим.
— Простите, полковник, — сказал я. — Вы правы… «Зенит» этот заело, рвет перфорацию при подаче пленки. И перемотать назад в кассету из приемного отделения не удается. Могу я попросить выключить люстру, чтобы открыть камеру и перемотать отснятые кадры назад в кассету вручную?
Снова поднялась рука, свет погас.
Я сунул два не отснятых документа между страниц ближайшего на ощупь тома БСЭ. Затем перемотал в «Зените» пленку назад в кассету, вытащил её и сунул в карман. Теперь наступила очередь «ФЭДа». Я отлепил от него древнюю кассету и переставил её в «Зенит». Кассету же с отснятыми документами вдавил в «ФЭД».
— Можно включать, — сказал я Жибекову.
— Сейчас, минутку, — ответил он мне почти в ухо.
Господи, я не слышал, как он подошел в своих ковровых шлепанцах. Увидел или не увидел мои манипуляции в темноте?
Том БСЭ, между страниц которого я запихнул два подлинника, назывался «двадцать третий». И теперь, когда Жибеков включил электричество, было видно, что уложились оба листка удачно, края не высовывались.
Я протянул «Зенит» Жибекову и сказал:
— Товарищ полковник, пленка с отснятыми документами в камере. Возвращение в Москву в ближайшие дни мне явно не предстоит. У вас пленка будет сохраннее, верно? Прошу вас взять… Вторая просьба — не проявлять, ни в коем случае. Вообще для перестраховки лучше пленку совсем не вынимать, пусть остается в камере. Чувствительность у неё слабая, а выдержку пришлось делать короткой, понадобится особый процесс, чтобы при проявке негативы получились терпимого качества…
— Договорились, — сказал Жибеков. — Мудро.
Он взял «Зенит» и, вернувшись к дивану, сунул камеру в его выдвижной ящик внизу.
— А «ФЭД» взять не могу, — сказал я. — Нехорошо получается. Юбилей у вас, а подарок — мне…
— Да ладно уж… Берите, берите, говорю. Уже подарил. Жибеков назад дары не берет… И не возвращает тоже!
Полковник не разглядел моих манипуляций в темноте, слава Богу…
— Разрешите идти, товарищ полковник? — спросил я.
— Да не торопитесь вы… Вам сколько лет?
Я сказал.
— И все трудитесь на этом поприще?
Я ждал, когда он меня отпустит.
— Ляззат к вам не равнодушна, я вижу…
Ему хотелось почесать язык? Или он ищет подходы? Зачем тогда? Дело-то, за которым меня привели, сделано. Я молчал. А что говорить? Но я сказал:
— С вашего разрешения я пойду. Вас гости ждут, а мне пора.
— Ну, как желаете, Шемякин… Я вас провожу.
В диванной, куда мы вышли, Жибеков, едва я передал стопку документов Мэтью, скомандовал ему и Олегу:
— Кыш оба! Мое явление не через час, а через два…
Я видел, как документы вдвинулись в конверт «Булаевский элеватор». Без пересчета. Выходили Матье и Олег, вежливо прихватив свои стаканы. Бутылка «Джонни Уокера» с черной этикеткой, лед в мельхиоровой лоханке, графин с водой и несколько стопок вверх донышками на крахмальной салфетке остались на столике перед пестрым диваном.
Не спрашивая, Жибеков разлил по стопкам неразбавленного. Я не знал, могу ли его поздравить с пятидесятым днем рождения, впрочем, и желания такого не испытывал, и, едва дождавшись, когда полковник тронет свою стопку, заглотнул виски. Из-под лестницы раздался веселый рев.
— Тосты говорят, — сказал Жибеков, вытягивая в мою сторону графин, и, приметив мое отрицательное мотание подбородком, добавил: — Правильно, я тоже не запиваю…
Я выжидал.
— Моя жена верховодит внизу. Принимает поздравления. Формально мне нездоровится, я выйду попозже… Все здесь на ней держится. Охо-хо-хо-хохонюшки, трудно жить Афонюшке… Есть женщины в русских селеньях, — процитировал Некрасова полковник с видимой гордостью за мадам. — Принесли подарки, купленные на мои деньги, и под выпивку и яства, купленные на мои деньги тоже, будут говорить лицемерные слова, чтобы я не лишал их денег… Моей дорогуше приходится отдуваться в этой ораве за меня… Впрочем, она любит принимать гостей… Дает мне свободу праздновать с рассвета…
Я понял. Полковник наливался шампанским под стриптиз ещё в постели с утра. Определенно за завтраком принял дозу чего-то более крепкого. Вернувшись из торгового центра «Евразия», принял ещё и вздремнул в домашнем кабинете. Видимо, поэтому Ляззат, притащившая меня в этот пентхауз в престижном «Титанике», представила меня сначала мадам. Без отфильтровки у неё Олег разговаривать со мной не стал бы, не имел права. Пробудившийся в благодушном состоянии духа полковник, видимо, ждал меня, а потому и подарил «ФЭД». Проморгав мои манипуляции с пленками и документами.
