Из одеяла я соорудил подобие бедуинского бурнуса, чтобы в надлежащем виде и достойно, лицом к лицу, встретить угрозу, таившуюся в ночном визите, назовем это так, дамы. Я натянул носки и сунул ноги в пенсионерские ботинки. И задремал, потому что стук в дверь застал меня врасплох.

Вплыла с каменным лицом коридорная с подносом, на котором стояли бутылка коньяка, французские плавленые сырки «Смеющаяся корова», несколько банок с минеральной водой и термос с двумя кофейными чашками. Следом предстала Ляззат — в униформе и макияже классической потаскухи. Шубка нараспашку, под ней то ли слишком короткая мини-юбка, то ли слишком широкий кожаный пояс, огромная бляха на груди, обтянутой свитером, фиолетовые шерстяные колготки, полнившие длиннющие ноги до невозможной притягательности. Серебряная помада слоем лежала на губах. Щеки посерели от мороза. В руках — раздувшаяся сумочка итальянской замши, из которой торчала коричневое поленце колбасы в надорванном пластиковом пакете.

Выскользнув из шубы так, что она упала мне на руки, Ляззат плюхнулась на кровать, утонув в продавленном матрасе. Расставленные коленки, в которые она упиралась руками, торчали едва ли не выше ушей.

Свертывая и укладывая на стуле шубу, я почувствовал по её весу, что пистолета в кармане нет.

Протянутая мною сотенная стремительно исчезла в ладони коридорной. Она явно опасалась непредвиденной реакции ночной гостьи и быстро выкатилась за дверь.

— Что это она тебя так боится? — спросил я, чтобы не молчать.

— Догадывается.

— О чем догадывается?

— Кто я… У тебя есть стаканы?

Голос её становился глуше. Голова свешивалась. Волосы распадались на неровный пробор и закрывали лицо.

Ну и ведьма, подумал я и спросил осторожно:

— А кто ты?

— Ты сам-то как считаешь?

— Прошлый раз ты сказала. Дочь Усмана.

— Нет Усмана, стало быть, нет и дочери… Но лить слезы, как прошлый раз, я не буду, не беспокойся. Я по делу заявилась. Согласно приказу…

— Все лучше, чем парочка обормотов, которые пасли меня до тебя, сказал я.

— Парочка пасет в эти минуты твоего московского и моего здешнего начальничков. Состоит при телах… Ты принесешь стаканы или мне самой идти в ванную за ними?

Новость стоила того, чтобы о ней поговорить поподробнее.

— Откуда тебе известно о встрече начальников? — спросил я.

— Я им на стол накрывала. У нас, в «Титанике».

Я не стал спрашивать про ресторан, в котором ибраевская контора снимает кабинет для приемов коллег. Не суть, как говорится. Я прикидывал: стоит ли о содержании переговоров спросить напрямую или пойти действительно за посудой и выцеживать информацию, что называется, стакан за стаканом. И вдруг сообразил, что во мне отвратительно ворочается забытое нечто, в обиходе называемое, если не ошибаюсь, совестью.

— Ляззат, — сказал я, усаживаясь рядом.

— Что?

— Давай я не пойду за посудой, а? Давай… только кофе и все, а?

— Давай, — ответила она и заплела длинную руку мне за шею. — И разговаривать не о чем. Не о чем разговаривать. Ну, какие у нас такие общие дела, чтобы о них болтать? Болтать о смерти… О гнусности… О предательстве… Об этом мы можем…

Она ткнулась лицом в мой бурнус. И вдруг рассмеялась.

— Господи, как ни придешь, ты вечно голый!

Она отстранилась и вернула руку на свое колено.

— Тебя как женщины называют? Кто ты по жизни?

— Шемякин, Бэзил Шемякин, — сказал я, внезапно почувствовав, как глупо звучат рядом эти имя и фамилия. Отчего бы, скажем, не Ричард Косолапов?

— Бонд, Джеймс Бонд, верно? — спросила весело Ляззат.

— На такое я не тяну, — сказал я. — Платят меньше. И Оксфорд не заканчивал.

— Потянешь, — заверила Ляззат и стянула через голову свитер вместе с висевшей поверх него подвеской. Помотала головой, укладывая волосы, и швырнула свитер на шубку. Хлопчатую майку украшал огромный заяц, который вонзался передними резцами в сочную морковку.

Наверное, она приметила, как старательно я не гляжу на зайца. И, смеясь, вернула свою руку на мою шею.

— И давай кофе не будем тоже, — сказал Ляззат.

— Минералку?

— Да ничего не будем… Ибраев сказал твоему, что так и не сломал тебя как человека и потому не хочет ломать как инструмент… Такие, говорит, стамески где попало не валяются. Так и сказал…

— Что же он мною тесать собирается?

— Не знаю… Ибраев меня к тебе отправил по просьбе твоего… Я должна лекцию прочитать. Про великую тюркскую родину Казахстан, что и как… Чтобы, значит, ты имел представление… И знаешь что?

— Нет, не знаю, откуда же? — ехидно переспросил я. Рука на моей шее мешала, казалась тяжелой. Я поерзал плечами.

— Я почувствовала, что стесняюсь. Стесняюсь идти к тебе…

— Из-за того, что встречаю дам голым?

Ляззат рассмеялась и повесила мне на шею вторую руку, теперь со стороны груди. Потерлась губами о мой бурнус. Когда её глаза, скосившись из-за неловкого поворота головы, оказались против моих, я сообразил, что она стирает об одеяло губную помаду.

— Лекция будет о любви или ограничится дружбой на просторах великой тюркской родины? — спросил я.

И соврал себе, что сердце вдруг зачастило из-за выпитого шлайновского спирта, разведенного растворимым кофе.

— Лекция будет завтра, — сказала Ляззат. — Не возражаешь? А сегодня давай в душ я не пойду? Давай вообще ни пить, ни есть, ни разговаривать… Твоим ребрам не больно из-за того, что я притиснулась?

— Не больно, — соврал теперь я и ей.

Майор Випол в ситуациях нехватки улик или технических средств обеспечения операции обычно прибегал, как он говорил, к великой восточной логике. Суть её проста. Скажем, у китайца есть корова и лошадь. Сколько же у него вещей, таким образом? Две — корова и лошадь, скажете вы, так? Нет, не так. У него есть три вещи. Первая — корова, вторая — лошадь, а третья корова и лошадь.

На рассвете следующего дня, то есть первого февраля, во вторник, я проснулся на восьмом этаже гостиницы «Турист» в столичном городе Астана с чувством обладания бесчисленным числом открывшихся новых возможностей. Следуя майорской логике, его обеспечивало многовариантное сочетание, во-первых, предложений, полученных от Олигарха, мужа Ляззат, и подполковника Ибраева в сизо, во-вторых, предстоящих в течение двух дней встреч и, наконец, в-третьих, партнерской, если не больше, поддержки Ляззат. Мне ещё предстоял просчет четвертого, пятого… десятого и так далее сочетаний.

Шел одиннадцатый час, рабочий день предстояло начинать вечером в ресторане «Кара-Агткель», ночь, как и предыдущий день, оказалась длинной, а потому, поупражнявшись в восточной логике, я подтянул колени к груди, приняв любимую позу — зародышем — и попытался снова задремать. Номер считался одноместным, кровать соответственно, и потому валяться в одиночку казалось сущим удовольствием.

Ляззат в ванной под душем исполняла нечто национальное и бравурное.

Нет, не дремалось. Все-таки я выспался. Я открыл глаза и увидел в кресле поверх лисьей шубки амуницию агента, соблазнившего меня в интересах национальной безопасности. Она носила тканые из золотых, если не золоченых, цепочек слипы. Или нечто подобное, лежавшее поверх её фиолетовых гусарских рейтуз и кожаной юбки греческого гоплита, небрежно брошенных на рыжий мех. Майка с зайцем, свитер и подвеска валялись на полу.

Яркое зимнее солнце, вольно проникавшее через окно с раздвинутыми шторами, высекало искорки на цепочках невиданного белья и лоснящемся мехе шубки.

— Научи меня своей песне, — сказал я Лаззат, выплывшей из ванной нагишом с полотенцем на голове.

— Это не песня, это наш новый гимн, мне мелодия нравится, — ответила она, усаживаясь рядом. Я почувствовал миндальный запах её крема. Разотри-ка мне спиночку…

Маслянистый тюбик лег мне в ладонь.

— А ты, пока я тружусь, расскажи про устройство твоих трусиков… Крик парижской моды среди диких степей Забайкалья?

— Нет, итальянской… Бедра тоже, — сказала она.