Птичку я закутал в шарф.

На третьем этаже «Детского мира» я расплатился за миниатюрную пластиковую клеточку трофейными деньгами. Цены вообще-то оказались неимоверно кусачими…

— Со мной происшествие, — сказал я скучавшей казашке-продавщице. Клетку я взял для этого попугайчика. Он вывалился из окна, а я подобрал.

В скрученном наподобие гнезда шарфе беглец приоткрыл глаза, хотя головка у него валилась на бок и крылышки раскорячились.

— Ой, да он умирает!

— У вас доброе сердце, — сказал я заискивающе. — Если дать попить и поклевать чего-нибудь, оклемается… Не хотите взять себе? Вместе с клеткой… Если необходимо, я оплачу вперед и корм…

— Ой, да у меня дома кошка!

— А если он поживет в клеточке здесь? Детишкам радость, привлечет покупателей…

Детишек и покупателей, правда, не было. Эскалаторы гоняли пустыми. Просторная торговая точка и внешне, а теперь и изнутри казалась бутафорским механизмом отмывочной машины для наличных, добываемых где-то в другом месте.

Продавщица испуганно оглянулась в сторону прилавка, где паковались покупки.

— Ой, менеджер не разрешит!

Господи, подумал я, отчего на меня вешаются в неподходящее время и в неподходящих местах бродячие кошки, собаки и теперь ещё попугай?

Покойная мама сказала, когда в Харбине я приволок домой брошенного старого, с седыми бакенбардами скотч-терьера: «Это не он, это ты к нему пристал!» Терьер понимал, что погибнет, но хвост держал торчком… Вне сомнения, если разбираться по жизни, к свободолюбивому или сексуально озабоченному попугаю пристал я, а не он ко мне. Ничего не возразишь. И что теперь делать?

— Возникли какие-то проблемы? — спросил симпатичный очкарик-казах в фирменном пиджаке с бляшкой «Менеджер по общественным связям» на лацкане. Бледное лицо свидетельствовало, как быстро вытекает из него жизнь в универмаге, где не отлажена вентиляция и легкие травятся испарениями синтетических красителей от залежей пластикового неликвида.

— Я прошу разрешения оставить на пару часов в клетке, которую я купил, моего попугайчика… За ним заедут и заберут, так сложились обстоятельства… Если вы разрешите ещё и позвонить от вас, — сказал я, мямля и выставляясь придурковатым интеллигентом.

Менеджер с великодушной гордостью протянул мобильный телефон.

Ответил женский голос.

— Попросите, пожалуйста, Усмана, — сказал я.

— Его нет сейчас дома. Что передать?

— Это говорит человек, которого он ночью привез из аэропорта…

— А-а-а… Что передать?

Мне показалось, что даме известно обо мне. Я представил восточную леди, мать пятерых детей, оторвавшуюся от приготовления плова. В шелковом халате и шароварах, тюбетейке, с десятками заплетенных смолянисто-черных косичек, может быть, с полоской потных усиков над губой с прилипшим зернышком риса, который она пробует.

— Ничего. Я перезвоню. Это не срочно.

— Но ведь вы из Москвы?

— Да.

— Тогда, может быть, я вам дам Ляззат, его дочь? Будете говорить?

— Хорошо.

Почему «его дочь»?

Теперь я представил молодую, коренастую в отца узбечку в мини-юбке и туфлях на высоких каблуках, в которых она ступает, выворачивая колени. Во Вьетнаме, Камбодже, Таиланде, да и Бирме, если таковые встречались, надругательство над грацией азиатских ножек европейскими штырями, подсунутыми под пятки, внушало отвращение.

— Ляззат слушает, — сказала девушка.

Я уловил легкие скачки в интонации, как у Усмана.

— Здравствуйте, Ляззат. Я московский знакомый вашего отца. Мне необходимо встретиться с ним. До восьми вечера сегодня, во всяком случае.

— Это легко. Он скоро появится. Я передам. Куда приехать?

Нет, наверное, она носит джинсы и кроссовки, какой-нибудь свитер в обтяжку.

— В американский «Детский мир». На третьем этаже пусть заберет клетку с попугайчиком и вернется, а потом я перезвоню. В гостинице не появлюсь, скорее всего, до ночи.

Она хмыкнула.

— Как я это должен понять?

— Взрослые дяди помешались на экзотической живности… Но это так, к слову… Значит, забрать попугая на третьем этаже в американском «Детском мире», вы перезвоните насчет встречи, в гостиницу не вернетесь… Записано…

Я пересек торговый зал к деликатно удалившемуся заморенному менеджеру.

— Спасибо за телефон, — сказал я. — Через пару часов приедет человек и заберет птицу. Можно ей поставить туда водички?

— И накрошим чего-нибудь, — сказал менеджер. — Не беспокойтесь.

Продавщица приветливо кивнула из-за склонившихся к клетке двух или трех голов любопытствующих товарок. Про шарф напоминать не стал.

На первый этаж я спускался по запасной лестнице, минуя эскалаторы, проверяясь на каждом этаже. Универмаг отчаянно пустовал. Выход на улицу оказался в боковой проезд. Остановить древний «Москвич» удалось почти сразу.

Водитель, показалось, удивился, что я попросил отвезти меня к Никольской церкви.

— Которая за дворцом целинников, что ли? — спросил он.

— Ну да, — уверенно сказал я.

Пора было подумать и о душе.

Свечная лавка Никольской церкви в Алматы вынесена в подворье, в храме не торгуют, я узнал об этом, уже войдя в него, и поэтому пришлось возвращаться и второй раз преодолевать длинную крутую лестницу к паперти. Церковь стоит на холме. Рассовав старушкам по пятьдесят тенге, я уперся в грудь здоровенного молодца, преградившего путь к иконостасу.

— Прошу задержаться, — сказал он. — Не двигайтесь.

Я невольно оглянулся. Неужели просчитался, прозевал хвост и попал в клещи? В храме я не представлял себя сопротивляющимся. Арестованным, правда, тоже.

— Что это значит?

Молодец простер длинную руку в сторону фанерного оповещения: «Идет уборка».

— Вы кто, служитель?

— Охрана.

Я обратился к женщине с ведром и щеткой, шмыгнувшей мимо:

— Мамаша, походатайствуйте за меня. Я приезжий. Мне бы к канону и Николаю-угоднику на несколько минут…

— Пусти его, Володинька, — сказала, не поднимая головы, уборщица. Видно, что не жулик…

— Вы не обижайтесь, товарищ, — сказал Володинька. — Воруют золотую и серебряную утварь, в особенности во время уборки. Даже иконы утаскивают. Батюшка распорядился, чтобы в перерывах молились у входа… Вы можете пройти, хорошо, но и меня поймите… Нас только трое охранников.

— Все в порядке, Володя, — сказал я коллеге.

Кто бы и меня так утешил?

Покойный папа говорил, что у Бога можно просить любое, он не ответит. Потому что в нас мало смирения. Его вообще не обрести в миру, в котором мы, то есть я и отец, живем насилием над другими. Хотя бы и с помощью слов, не говоря уж о засадах и нападениях. Поэтому мы обречены в храме канючить…

На моей совести только сегодня уже двое прибитых.

Насилие отвратительно, так все говорят, и закон тоже. Но в самой страстности, с какой большинство утверждают это, кроется нечто ущербное, червяк сомнения. Точно отмеренное, верно выбранное применительно к противнику, умело и беспощадно осуществленное свободным человеком насилие во благо. Иначе бы не исчезли в небытии предавшиеся покорности сорок с лишним душ только мужской части шемякинского клана, из которого на земле Божией единственный последыш Колюня. Да простятся такие мысли, ибо кто я такой, чтобы судить за покорность да ещё умерших?

Зло начинается с недостатка веры в иную жизнь.

В смятенном настроении предпочтительнее не мудрствовать и молиться стандартными молитвами. Я и бубнил тихонько возле иконы Николая-Чудотворца:

— Весь мир тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника… Яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих…