И вовремя. Кто-то сторожко, останавливаясь и прислушиваясь, поднимался по лестнице. Скорее всего, двумя или полутора этажами ниже. Четыре или три пролета от нас. Лифтом не воспользовался.

Я разомкнул и наручники. Жестами приказал стрелку: собирай манатки. Он ответил кивком вверх и изобразил на пальцах бегущего человека. Беззвучно, одними губами сказал:

— Есть чердак.

Все-таки я вытянул магазин из его карабина и, открыв затвор, выбросил патрон из патронника. Он ловко перехватил его на лету и отдал мне. Карабин повесил на грудь. Бинокль тоже. Бутылку и майонезную упаковку мы оставили на подоконнике.

Я опять обратил внимание, что стрелок не носил перчаток. Бутылки идеальная поверхность для отпечатков пальцев…

На носках, беззвучно прыгая через две ступеньки, мы взлетели к последней квартирной площадке. Наслюнявленными клочками бумажного платка я залепил «глазки» на всех выходивших на неё дверях. Определенно, через какой-то один нас и высмотрели. Так что снизу подбирались патрульные, вызванные по телефону жильцами. Больше некому.

Толчком в спину я отправил подвыпившего стрелка первым по металлической лестнице к чердачному люку. Как и предвиделось, ключ от его висячего замка пленник имел. Свесившись из лаза, он протянул руку и сказал:

— Давайте-ка дамский символ фаллической шпаги… Легче подниметесь. Устали?

Тип обо мне заботился! Да ещё имел представление о феминистском фрейдизме…

Я машинально протянул ему зонтик. И только когда он втянулся в квадратную дыру надо мной, спохватился: штуковину-то я не разрядил.

Чтобы заполучить хорошую должность в разведывательной структуре, даже такой, как российская, где лейтенант получает две тысячи рублей, а полковник четыре с небольшим в месяц, маловато прослыть бесстрашным. Смельчаки или, скажем так, придурки, не ведающие страха, не ведают и многого другого. Чтобы прослыть храбрым, приходится действительно перепугаться. До омертвелости конечностей и сухой глотки. Высокой пробы свидетельством сданного экзамена на трусость являются также мокрые штаны. Совсем высшей — в придачу к таким штанам десяток вполне уверенных шагов с ускорением в направлении собственного тыла.

Когда симптомы страха и панического бегства с поля боя осознаны и преодолены, да ещё это повторено несколько раз, — тогда другое дело… Слабак может рассчитывать на должность.

Преподававший на Алексеевских курсах теорию и практику оперативного гипноза и психотропного воздействия монах-францисканец Юзеф Смоляк, в прошлом полицейский психолог, выспренно обозначал трусость божественным даром. По его теории, страх сопровождает каждого при появлении на свет Божий, о чем свидетельствуют крики, издаваемые от ужаса расставания с материнской утробой. Потрясение на целую жизнь! Оно трансформируется по мере взросления в страх смерти, то есть инерционную трусость перед следующей, второй из двух кардинальнейших перемен в земной юдоли. Перед возвращением к Богу. Или уходом в ад…

Трусость поэтому органична. Ненормально её преодоление. В этой ненормальности и лежит причина того, что многие, очень многие, согласно Смоляку, доходили — представить страшно! — до преодоления даже страха Божьего! Чего уж говорить о страхе перед тюрьмой или высшей мерой, к несчастью, редко настигающих злодеев.

Храбрость, таким образом, для христианина — грехопадение.

Наверное, в таком духе Смоляк увещевал угонщиков самолетов и террористов, прикрывавшихся заложниками, а также колол подследственных насчет подельников и явок. Должно быть, выглядело эффектно: францисканец в сутане с веревочной подпояской и санадалиях на босую ногу вкрадчиво втолковывает через мегафон греховные аспекты храбрости. Сам он, конечно, при этом не грешил, поддевал бронежилет.

В своем деле Смоляк считался специалистом высокого класса. И, что примечательно, работал исключительно по вызовам, как говорится, сдельно. Я очень старался многое у него перенять — например, в той части, как следует держать себя с заказчиками. Он понял это и не особенно мне доверял. Наши беседы поэтому чаще соскальзывали на обсуждение экуменической общности подхода католиков и православных к страху в контексте его негреховности.

Ефим, с этой точки зрения, совершил серьезное грехопадение, которое, как иудей и не христианин, конечно, не осознавал. Он преодолел страх, который всем внушали кавказские дела — по той простой причине, что стали исключительно чеченскими. И влез в них по уши. Лучше сказать, погряз, если верить рассказу понурого стрелка, закусывающего водку майонезом.

Свои показания стрелок давал в подвальчике ресторана «Золотой дракон» на углу Каланчевки и улицы Маши Порываевой. Заведение оказалось первым обнаружившимся на нашем пути, когда, спустившись с чердака семиэтажки другим подъездом, мы свернули из Астраханского в Протопоповский переулок и побрели вдоль трамвайных рельсов по Каланчевке. Карабин, в отличие от зонтика, я держал под полой пальто.

Стрелка звали Милик, полностью Милюков Иван Константинович, звание капитан, должность — аспирант Военного института, специализация политология и патриотическое воспитание воинов. После окончания Краснодарского специализированного военного училища готовился принять рукоположение в священники, проучился год с небольшим в Казанской духовной семинарии. Предполагалось, что отправится в один из приходов в районе Северного Кавказа. Для каких целей, помимо священства, я спрашивать не стал. Да он бы и не ответил, я думаю, поскольку к делу это не относилось.

Мадам Зорро выполняла обязанности менеджера по безопасности закрывшегося казино «Чехов» на Малой Дмитровке. Она вывела Милика, подрабатывавшего под её командой в охране, на человека, описание которого, если не принимать во внимание бороду, идентифицировало, говоря формально, Ефима Шлайна. Но лишь для меня. Мадам Зорро знала о Ефиме мало. Помимо расплывчатого словесного портрета, полученного от Милика, ей была известна всего одна деталь, за которую мадам и зацепилась: на разыскиваемого фигуранта изредка выходит личность, разъезжающая по Москве в черном «Форде Эскорте» девяносто шестого года выпуска и купленного в фирменном салоне на Тульской улице. Пользуется, как правило, номерным знаком «Н 753 РК 77».

Машину с таким знаком отфиксировали две недели назад в Оружейном переулке. Через её водителя предполагалось выявить личность очкастого бородача в кожаном реглане и картузе «под Жириновского». Личность определенно знала, кто и как зацарапал электронной метой наличные, отправленные из казино «Чехов» на Кавказ.

Для мадам Зорро выполнение задачи стало вопросом жизни и смерти. Под подозрение подпадали три человека: двое чеченцев и она, при этом она — на первом месте. Метили-то деньги явно в Раменском, а на тамошний аэродром их везли инкассаторы казино, находящиеся в прямом подчинении Зорро. Они же загружали на борт патронные цинки, сдав их под расписку первому пилоту.

Милика доставили к самолету отдельно. Очкастый бородач перехватил его перед трапом, когда два цинка с долларами давно уже внесли в самолет.

После моего звонка «Сергею» розыскники действовали, конечно, квело. Мадам Зорро и её присный Курпатов перевелись в московскую армейскую контрразведку из Екатеринбурга. Что с них взять?

— А с тебя? — спросил я Милика. — С тебя много можно взять, по-твоему?

— Засаду-то на вас я сорвал, — сказал он. — Выставился Сергеем, которому вам предстояло звонить насчет помятого «Форда».

— Машину не трогали. И царапины я не нашел.

— Ну?

— Что значит «ну»? — ответил я вопросом.

— Давал знать, что все не так… В записке — одно, а на деле — ничего такого.

— А менеджерша что на это сказала?

— Ей я доложил, что помял «Форд».

— Почему срывал дело… засаду на меня? — спросил я.

— Не только на вас. Вообще засаду хотел сорвать.

— Почему? Я тебя русским языком спрашиваю!

— Потому что заранее решил, что сорву… Взял ружьецо и засел над стоянкой. Честно, как перед Богом… всех вас троих собирался отправить на тот свет.