Нет, это зря Мишка придумал: это ково же - три дни баню топить. Просто на субботу идет, баня, известное дело, на субботу топленая. Неладно так-то, чтобы мать горбатилась три дни баню топить. Он, Мишка, парень добрый и к матери ласковый, не из Кокоревых, которые свою старуху бабку взапечи держат, сухарями кормят, опитками поят, креста на них нету, с родной бабкой так... Девки через улицу бегут, видят, как Мишка с косогора Голого съезжает на лыжах: "Ой, девки, это чей же такой кружалый да сумной? Прямо с Голого по ноче на огороды прет! Охотник чей-то? Ой, смелый, ой, дурак-парень!" - а Мишка уж тут как тут, из проулка выкатил да мимо девок, к своему заплоту. Собаки во дворе завыли, зарадовались, Шельма следом, вся в снегу, катит кубарем, снег-то глубоконек ей, вьется Шельма, дом обежала - и по своему лазу во двор и во дворе уже вместе со всеми псами радуется. "Ах, от Рукосуев Миша!" - засмеялись девки да с мороза в избу. Всякая за такого охотника замуж пойдет, да только Мишкиному сердцу одну надо, у нее, как у мамки, бирюзовое колечко на левой руке...
А дома радости! Мать забегала - белье собирать, хорошо - баня горячая да воды оставлено, ждали сынка из тайги...
Понягу в сенях повесил, в избе у порога сел, ичиги снимает, на отца улыбается, старый отец-то стал, седина во всю голову, как у крестного, борода длинная да желтая, стариковская, на сына смотрит, радуется: вот здоровый сын, да умный, да удалый. Это каку даль от Комариного верха за день стеганул, за таким ему, старику, уж и не угнаться... Да и зачем? Ему, старому, только и знать, что по дому хозяйствовать, ну да на покос, да на орехи, да сына учить, ворчать, да зубами точить - старый отец-то, пусть за сыном поживет, Мишка удалой, дом у него будет полная чаша! И в баню на полок...
- Черти тебя не замыли?
- Не замыли, батя.
- Трофимов прибегал вчера, приглашал к ихним старикам посидеть, они с братовьями хорошо промыслили.
- Много ли?
- Ничего, им бог костки послал, на круг по триста штук, да мясо еще не вывозили, да колонков десятка по два, да рябчиков наморозили...
- Ловкие ребяты.
- Говорят, будто соболиных два следка видели, под хребтом. Да у них и собаки-то соболя не знают,- проверяет отец.
- Да я тоже один вроде видел: может, соболек, может, кто другой, непонятный.
- Ну прямо видел, какой он?
- Соболь-то? А как ты говорил, чисто черный, батя!
- Ишь вы, молодые... Хоть бы светленькова. Вот мы с крестным, бывалоча, за хребтом... Теперешние и в хребет-то не взойдут. А мы-то как, мать, помнишь, приходил я, одне, паря, жилочки оставались. А он-то, ты посмотри, морда - чисто с лавки слез, будто и не промышлял вовсе.
- Ну, где нам, батя, вы, известное дело, а мы уж помаленечку.
- Не хвались, Мишка, не хвались.
- Да чем мне перед тобой, батя, хвалиться? Сам знаешь, тайга что покажет, то и возьмешь. Вот чаю попьем, пушнину казать буду. Увидишь сынка...
- Соболя, поди, в поняге...
- Ну, может, и не соболя, а белочка есть, колоночек есть.
А мать, известно - бабы...- не утерпела, понягу в избу внесла, у порога поставила.
- Ну, кажи, сынок, пушнину,- отставил отец рюмку, вилку положил.
Ах, лежит белочка на полу, выспаться можно - гора такая, а неободранные попутные тушки на полке, завтра батя обснимет, делать ему нечего будет, пока Мишка погуляет с друзьями, да и приятно старику...
Колонки лежат - считай, колонков тридцать, нет, тридцать два, да белочек четыре сотни. Много это - четыре сотни, ну да если не залеживаться в зимовье, так и четыре по отцовским-то местам взять можно будет, если урожай. Значит, лежат четыре сотни белочек да колонков полста, нет, колонков тридцать два, это хватит. Да мясо не вывезено, да рябчики, да выдры... две штуки. Хвалит отец - охотник паря, охотник у нас, мать, Мишка-то! Ну да и места наши - лучше нету в деревне, дед с братовьями обстроили еще. С умом мужики были, для детей рассчитывали, вон, гляди, и до Мишки богатство дошло. Самые они первые здесь промышляли, еще когда другие мужики за золотом искались.
А Мишка про себя смеется над батей ласково: погоди, старый, не то еще тебе Миша, сынок любезный, покажет сейчас. Понес понягу в сени да мешок кожаный под пушнину из кладовки достал, в избу вернулся. Сидит отец над пушниной, по годам своим тоскует, белку перебирает, присматривается, чисто ли бита белочка, какая ей цена будет,- смотрит и улыбается, хороший охотник Мишка, белка вся чистая, с белой мездрой, спелая, полная, высоко пойдет, много товару за нее в Центросоюзе получить можно будет. И выдры хорошие, и колоночки один к одному. Стоит Мишка, ждет, только отец к матери поворотился, сыном похвастаться, а Мишка из-под рубахи, под самые батины руки старые, поверх белочек - ах! - соболя!
Обернулся батя и обомлел - вот он, соболь! Мишкино счастье! Точно про такого крестный рассказывал, из-за такого замерзал он за хребтом. Три дня гнал с собаками по россыпям да по стланику, все с себя скинул: и пинжак суконный, и рубаху, и понягу кинул, с одним ружьем да топором за собаками пер да ночь сторожил, чуть не замерз, а все вытерпел до утра и выкурил соболька... Черный был соболь, царской красоты, грудка как топленое молоко, купцы к крестному приезжали, покупали, покупали, пока сам крестный в город не поехал... Да вернулся небогатым. Все, что получил он за своего царского зверя, в городе осталось, слава богу, сам живой вернулся. Опоили купцы крестного, чуть в больнице не умер. Не уберег крестный своего счастья и больше таких соболей не видел. А вот Мишке - на! Сам в руки пришел. Ведь у Мишки собака - соболиного полета... Пойдет завтра к крестному, соболя покажет и вина выпьет со стариком, да старухе еще полушалок купит в Центросоюзе, да мать еще стряпнины праздничной для стариков пошлет мешок рогожный, потому что стоит крестный во главе всего ихнего счастья рукосуевского...
Ой, и наелся Мишка брусники, зубы ломит, и рот весь липкий, и руки в красном соку, прям как в крови, бежать надо, а то и заснуть на солнцепеке однова дыхнуть...
На гребешок вылез посмотреть пошире вокруг себя, спускаться начал и вдруг слышит - ломит кто-то через тайгу, хруст и тревога, неподвижность солнечная с блестками паутины, ожидание в тайге, кого там несет на охотничью удачу?
Вот он! Видно! Снизу вверх забирает, наискось в сопку, выкидывая впереди себя ноги палками, огромную голову вытянул вперед... Сохатый! Эх, далеко!
Замер Мишка. Вот-вот заплачет, закричит от обиды: мимо идет сохатый, агромадный зверь, видно, не Мишке бог послал!
И откуда взялась, миленькая, голос подала, мелькает, метет по кустам, через валежины... Шельма!
Шевельнулись беззвучно Мишкины губы: "Отче наш, иже еси на небеси, да приидет царствие твое..."
Сбоку вылетела на сохача Шельма, заюлила по кустам, визжит, около ног вьется. Сомустила зверя. Встал зверь, завернул задом в кусты, головой качнул, вскинулся, а потом, кидая ногами, сламывая ветки лопатами рогов, опять пошел, а Шельма жмет его на Мишку, прямо под ногами увертывается, миленькая собачка, и все визжит, все голос дает хозяину...
Бах-тара-рах! Передернул затвор. Бах-тара-рах!
И разошлось облачко дыма, блазнило будто, вместе с дымом исчез сохатый, и только висит в ушах, висит меж кедровых макушек истошный, бессильно злобный вой Шельмы.
Бежит Мишка, ничего не видит вокруг, сучья царапают, лапы еловые хлещут, шапка слетела... скорее... скорее... Только что стоял здесь сохатый, и недалеко до этой кедрушки было, а крови даже капельки нету... Чуть не плачет Мишка, шарит по траве, следы смотрит, траву перебирает, вдруг мокро на руках... Нет, не кровь, брусника, давленная копытом!
Сел Мишка на сушину, снял понягу, ружье поставил рядом...
Шельма низом из-под кустов вывернулась, нетерпеливо ткнулась к хозяину, язык болтается, с белых клыков слюна капает, поняла хозяйское горе и отошла, легла в темноту под куст и смотрит оттуда, как Мишка из-под ног гребет, соком брусничным мажется, то ли ягодой давится, то ли слезами.
