Вслед им неслось и неслось унылое:

– …угли огня жаркие, угли огня стылые, угли огня в прахе, в золе-е-е…

Дневник Антона Басарыги. 2 мая, пятница.

Отдыхаем, праздничаем. Теплынь стоит – непередаваемая. Родственники ещё по-утру отбыли в уезд. Повезли Машеньку глядеть кукольный спектакль. Гастролирует театр Образцова. Если это даже не «липа», думаю, приехал отнюдь не первый состав. Ну, да и это в нашей-то глуши удивительно – почти за гранью фэнтэзи. Ещё в культурной про-грамме мороженое, колесо обозрения и комната смеха. Я остался стеречь дом от цыган, которых понаехало, пускать скотину – когда она воротится с пастбища, и ждать Ольгу. Она сегодня на службе, у неё какой-то очередной финансовый отчет.

В начале месяца.

Надеюсь, это не означает прискорбного факта, что у меня проклёвываются рога.

Город наш уездный, где гостит театр кукол, зовется прелюбопытно: Сарацин-на-Саране. Сарана – река, Сарацин – незнамо кто. Хоть существовал в реальности и сказок о нём – уйма. С достоверными документами хуже. Скупо, мало, неправдоподобно. Версии краеведов о его этнических корнях расходятся. В народе любовью пользуется следующая легенда, официально подвергнутая остракизму и осмеянию за нагромождение хроноло-гических ляпсусов и идиоматических нелепиц:

(Воспроизвожу в собственной редакции.)

Сарацин, смуглый мавританский однорукий рыцарь с кривой саблей, приехал в здешние края при Царе Горохе и Царице Полянице из страны Гишпании, провинции Гранада, с конной полусотней чёрных лицом головорезов. На родине он был приближен-ным самого Абу Абдаллаха, но вызвал монарший гнев, окрестившись в православие и окрестив личную гвардию, гарем, а также любимого наложника Абы. Сарацин был уда-лец. Здешнему вольному люду поглянулся оттого сразу. Способствовала росту народного расположения и его товарно-денежная щедрость и пушка, коей сарацинские янычары расстреливали царёвых сборщиков податей, несогласных со свободолюбивой политикой новоявленного князька. Самочинно возвел он деревянную крепость на высоком берегу Сараны, церковь Святаго Александра Невского, и наладился создавать Великую Право-славную Тмутаракань. Крепость назвал Новым Белым Саркелом. Султан-королем, ни-чтоже сумняшеся, провозгласил себя. Без дозволения опять же государя Гороха и госуда-рыни Поляницы. Горох, знамо, осерчал: «Где налоги? Какая ещё тьфу, Таракань? Ах, не-зависимый эмират! Вольный шахиншах! Бунтовать вздумали, негодные! Ну, погодите у меня ужо!» Свистнул Горох с Дона казаков, туго учёных борьбе с басурманами, и Сара-цину в два счета дали по шапке. И не только по шапке. Башку ему оттяпали тут же. Но не потому, что поторопились, а потому что в горячей сече. Нахлобучили её на высочайший кол подле крепостных ворот и не велели снимать. Рядом, на колах пониже, торчали голо-вы соратников. Их клевали вороны, а главу Сарацина почему-то нет.

Зато она светилась по ночам глазами и вещала. Некоторые пророчества звучали не по-русски, население их не понимало. Приглашали соседей-башкир, марийцев и про-чих черемис – те не понимали тоже. Один из уцелевших янычар понимал, но у него был усечен язык, вырваны ноздри, выколоты глаза, на лбу выжжено царско клеймо, он был оскоплён и навек закован в колодки. Сами соображаете, какой от этакого толмача прок. Пророчества, однако, сбывались вне зависимости от языка, на котором реклись. Не все были хорошими. Плохие определялись по отрицательной реакции сарацинского спод-вижника. Он принимался исступленно мычать и биться в падучей. Когда тот умер – по результатам. Так, слова о пришествии известного в те годы смутьяна Емельки Пугачева – сбылись. Как обещала голова, крепость пала, с остатками гарнизона поступили мятежни-ки без разных там экивоков. Емельян, пьяный от победы, пришёл к голове (уже в то вре-мя черепу) с благодарностями и подарком – шёлковым тюрбаном. Голова пообещала ему скорую перемену в судьбе, расставание с удачей, а также схожесть грядущего конца со своим собственным. Емельян расхохотался: «Это я и сам знаю! Ты конкретней давай – царем перед тем стану али нет?» Голова привычно увильнула от ответа в дебри инозем-ной лексики. «Будь ты живой человек, я б тебе за такую хитрожопость…» – пригрозил невнятно Емельян, но не уточнил, а махнул рукой да отправился дальше пировать.

Тюрбан вышел голове велик. Чтобы не спадывал, приклеили его столярным кле-ем. Клей в те годы варили качественный, шапка держалась намертво…

Этим легенда практически кончается. На изумруд во лбу новой сарацинской чал-мы кто-то позарился, или ещё как, однако же вскорости на колу было пусто.

Где говорящий череп сейчас, никто не знает.

А город в конце концов либерально назвали именем неудачливого мавританского свободолюбца.

Выдавшееся свободным время мещански проводил у телеэкрана. Ну не с дозором же ходить вокруг усадьбы, отпугивая вороватых детей степи и ветра деревянной коло-тушкой, в самом деле!

По MTV давали Кайли Миноуг. Аппетитная австралиечка с сексуальным голосом и сексуальным же телом пела и приплясывала в австралийской какой-то забегаловке, возбуждая в мужчинах мужское. Оператор клипа работал мастерски, концентрируя вни-мание зрителя на наиболее выигрышных точках Кайлиной фигуры. Поскольку возраст девушки перевалил уже за роковой тридцачик, а силикон нынче не в моде, камера сколь-зила преимущественно по участку пониже спины и участок этот, полуприкрытый коро-тюсенькими рваненькими джинсовыми шортиками, был выше всяких похвал, признаю. Грудь её, коя без силиконовой подмоги поддалась уже гнёту лет и земного притяжения, в кадр практически не попадала, зато попадали губы – яркие и чувственные – загляденье просто!

Я помаленьку вожделел, капельку завидуя посетителям забегаловки, перед кото-рыми она вытанцовывала. Потом веселье кончилось вместе с клипом, но австралийская Минога появилась в следующем ролике – на пару с инфернальным красавчиком-брюнетом Ником Кейвом. Красавчик сдержанно гудящим голосом выводил под завора-живающую музыку минорные рулады, нежно лаская тело прекрасной утопленницы, ко-торую девушка-Минога и изображала. Картинка была некротически-прекрасна: прозрач-ная вода, прозрачное одеяние, облипающее бледное женское тело, полумрак австралий-ского прибрежного леса, скольжение бабочек, солнечных лучей, дробимых листвой. Скольжение речных струй, колыханье камышей и осоки… и всё возрастающее ощуще-ние, что мужичок сам же и притопил подружку, дабы создать подходящее этому пейзажу настроение.

Потом на экране возникло около десятка голых отечественных, ущербных голоса-ми и фигурами однодневок, сипло блеющих что-то о любви трагической и несчастной. Бездарность этих горе-канареек была столь велика, что я совсем отключил телевизор.

Опустевшее информационное пространство тотчас заполнили ворвавшиеся через окна громкие голоса с улицы. Напротив дома, ровно посреди дороги, как это у нас при-нято, стояла стайка девок лет пятнадцати-семнадцати и беседовала. По-простому, по-нашему же. По-пейзански.

«Я, такая, ему говорю: «Да пошёл ты, козлина!» А он, такой: «Я ща пойду! Я ща так пойду, что ты окуеешь!» А я ему, такая: «Сам не окуей, гондурас». А он, такой…»

Или что-то в этом роде.

Девахи были ничего себе – кровь с молоком и сало с пряностями. Что и демонст-рировались всем желающим посредством юбчонок и майчонок позапрошлогоднего мод-ного фасона. Особого внимания и особой отметки заслуживали ножки – пропорций пря-мо-таки аллегорических. Каждая из ножек, взятая в отдельности, превышала объемами, должно быть, две моих, накачанных по методе исторического силача Евгения Сандова (он же Юджин Сэндоу), вычитанной мною в стареньком номере журнала «Спортивная жизнь России». Децибелов девичьего разговора не способны были бы удержать в узде никакие оконные блоки от фирмы «Евровиндоу». Тем паче наши, производства местного деревообрабатывающего комбината.

Я откинул крючок, распахнул рамы и позвал: «Эй, подруги!»