Наклонившись к нему поближе, я легко коснулась рукой его шеи.

— Ты вернешься на шоссе, — прошептала я. — Поедешь вокруг города. Каждый раз, когда будешь проезжать съезд с шоссе, увеличивай скорость на десять миль в час. Когда проедешь четвертый съезд, закрой глаза и не открывай их, пока я тебе не велю. Кивни, если все понял.

Он кивнул. Глаза его остекленели; он смотрел прямо перед собой. С этим хорошей Подпитки не получится, даже если бы я этого захотела.

— Поезжай, — приказала я.

Я наблюдала, как «Крайслер» выехал со стоянки и повернул влево, к скоростному шоссе. Закрыв глаза, я воочию видела длинный капот, слепящий свет приближающихся фар, рефлекторы, мелькающие мимо машины, набирающей скорость. Я слышала тихий гул кондиционера и чувствовала, как голые руки царапают шерстяной свитер. Во рту был противный привкус недокуренной сигары. Я вздрогнула от отвращения и немного отстранилась. Миновав первый съезд, водитель плавно переключил скорость до шестидесяти пяти миль в час. Он отъехал уже довольно далеко, и мое восприятие немного ослабло, смешиваясь со звуками на стоянке и прикосновением ветерка к лицу. Я едва ощутила тот момент, когда машина разогналась до скорости девяносто пять миль в час и водитель закрыл глаза...

Номер мотеля был именно такой, каким я себе его представляла: пустой и тоскливый, ничего, кроме самого необходимого. Порез на правом боку оказался тонюсенькой царапиной, но платье и комбинация были безнадежно испорчены. Рана на мизинце пульсировала намного болезненнее, чем бок. На некоторое время я отогнала сон — ровно настолько, чтобы принять горячую ванну и вымыть голову. Затем, завернувшись в два полотенца, я села и заплакала. У меня не было с собой ни ночной рубашки, ни смены нижнего белья. Боже мой, не было даже зубной щетки! Банк будет закрыт до утра понедельника — значит, ждать еще больше суток. Я сидела и плакала, чувствуя себя старой, забытой и никому ненужной. Мне хотелось вернуться домой, забраться в свою кровать и чтобы утром мистер Торн, как всегда, принес кофе с бриошами. Но возвращаться было некуда. Мои рыдания скорее походили на плач покинутого ребенка.

Потом, все еще закутанная в полотенца, я улеглась набок, укрылась одеялом и заснула.

Проснулась я лишь после полудня, когда в номер пыталась войти горничная. Потом прошла в ванную, попила воды, стараясь не смотреть на себя в зеркало, и вернулась в кровать. Толстые занавески не пропускали дневной свет в комнату, вентилятор тихонько урчал, и я снова прибегнула к спасительной силе сна, как раненое животное возвращается в свое убежище. Никаких сновидений не было.

Вечером я встала, все еще пошатываясь и чувствуя боль во всем теле еще сильнее, чем до этого, и попыталась привести себя в порядок. Платье никуда не годилось, придется не снимать плащ. Волосы тоже требовали ухода. Но при всем при этом, моя кожа ожила, плоть под подбородком сделалась более упругой, а морщинки, наложенные резцом времени, разгладились. Я ощущала себя гораздо моложе, чем прежде. Несмотря на весь ужас вчерашнего дня, Подпитка сослужила мне хорошую службу.

За бесконечно тянувшейся автостоянкой находился ресторан. Совершенно бесчеловечное место — освещение, как в операционной, на столике клеенка в красную клетку, все еще влажная после того, как помощник официанта провел по ней своей невообразимо грязной губкой, и огромные, завернутые в пластик меню с цветными фотографиями «специальных блюд» этого заведения. Я подумала, что фотографии, наверно, предназначены для неграмотных посетителей, неспособных расшифровать цветистые описания «восхитительной, хрустящей домашней поджарки» или «самого любимого блюда южан на все времена — мамалыги с овсянкой, как его делала бабушка». Меню было невозможно читать из-за этих бесчисленных отступлений и восторженных восклицаний, снабженных неграмотными комментариями. Как странно: одно поколение пробавляется паршивой, всем надоевшей пищей — только потому, что люди эти слишком бедны или слишком невежественны, чтобы вкусно питаться; для следующего же поколения эти блюда становятся традиционной едой «для души». Я заказала чай с горячей английской булочкой и ждала целых полчаса, когда мне ее принесут, все это время страдая от ругани и чавканья за соседним столом, где сидела огромная семья этих скотов северян. Не в первый раз я подумала, что нация была бы гораздо более здравомыслящей, если бы закон запрещал детям и взрослым питаться в одних и тех же заведениях.

Когда я вернулась в мотель, было уже темно. От нечего делать я включила телевизор. За десять лет, что я не смотрела его, почти ничего не изменилось. На одном канале — безмозглые футбольные баталии. По «образовательному» каналу рассказывали об эстетике борьбы сумо — гораздо подробнее, чем мне хотелось бы об этом знать. С третьей попытки я попала на телефильм, часто прерываемый рекламой, про компанию несовершеннолетних проституток и молодого общественника, который посвятил свою жизнь спасению героини, погрязшей во грехе. Эта идиотская картина напомнила мне скандальные бульварные газетки, популярные в дни моей молодости; и те и другие обличали возмутительные стороны порочного поведения, — но если тогда это была «свободная любовь», то теперь в средствах массовой информации это называли «детской порнухой», не стесняясь демонстрировать нам весь набор щекочущих нервы деталей.

На последнем канале шли местные новости.

Молодая цветная женщина, все время улыбаясь, рассказывала про «убийства в Чарлстоне», как это было названо: полиция занята поисками подозреваемых и мотивов преступления; свидетели описывают массовую сцену резни в хорошо известном отеле «Мансарда»; полиция штата и ФБР интересуются местонахождением мисс Фуллер, много лет проживавшей в Чарлстоне. Один из убитых являлся ее слугой. Фотографий этой леди нет. Весь рассказ длился меньше сорока пяти секунд.

Я выключила телевизор, погасила свет и лежала, дрожа в темноте. «успокойся, — приказала я себе, через сорок восемь часов ты будешь на своей вилле на юге Франции, в тепле и безопасности». Закрыв глаза, попыталась представить себе маленькие белые цветы, растущие там между плитами дорожки, ведущей к колодцу. На секунду мне показалось, что я улавливаю соленый запах моря, который всегда усиливался после каждого налетевшего с юга шторма. Представила черепичные крыши близлежащей деревни, красные и оранжевые, возвышающиеся над зелеными прямоугольниками плодовых садов, разбитых в долине. Но на эти приятные образы вдруг наложилось воспоминание о Нине: голубые глаза, широко распахнутые в изумлении, приоткрытый рот, дырочка во лбу — ничего ужасного, просто пятно, которое она вот-вот сотрет движением своих длинных пальцев с прекрасным маникюром. Потом, когда я уже совсем засыпала, я увидела кровь — она хлестала не только из раны, но и изо рта Нины, из ее носа и из широко раскрытых, укоряющих глаз.

Я подтянула одеяло к самому подбородку и постаралась ни о чем не думать.

Мне обязательно нужна была сумочка. Если я поеду в банк на такси, у меня не останется денег на сумочку. Но и в банк приехать без сумки я не могла.

Снова пересчитала наличность в бумажнике — даже вместе с мелочью денег было явно недостаточно. В нерешительности стояла я там, в номере мотеля, а на стоянке уже нетерпеливо гудело вызванное мною такси.

Проблему мне пришлось решить так: я велела таксисту остановиться по дороге у магазина уцененных товаров и купила за семь долларов совершенно ужасную соломенную корзинку. Поездка на такси, включая остановку для покупки этого сокровища, обошлась мне в тринадцать долларов. Я дала доллар водителю на чай и оставила себе последний доллар — вроде как на счастье.

Вероятно, вид у меня был ужасный, когда я вот так стояла и ждала часа открытия банка. Прическе моей уже ничто не могло помочь. На лице не было никакой косметики. Наглухо застегнула я свой светло-коричневый плащ, все еще припахивающий порохом. Правая рука крепко сжимала новую соломенную сумку. Оставалось лишь натянуть кроссовки, и я превратилась бы в вылитую «даму с кошелкой» — так их, кажется, теперь называют. Тут я вспомнила, что на мне все еще прогулочные туфли на низком каблуке, а они и впрямь похожи на кроссовки.