А теперь она пыталась убить меня. Вряд ли это можно объяснить сентиментальной привязанностью к бывшему учителю.
Выйдя из зарослей в конце сбегавшего к пляжу оврага, я двинулся по следам, четко отпечатавшимся во влажном иле. Принадлежало ли Внутреннее море к меловому или же юрскому периоду, человек, который прошел по приливным отмелям до меня, был обут в кроссовки — я понял это по отпечатку подошвы.
«Кстати, возможно ли, чтобы эти илистые отмели имели приливное происхождение? Пожалуй, да… Канзасское море было достаточно большим, чтобы реагировать на движение луны».
В лодке не оказалось ничего, кроме двух весел, аккуратно вставленных в уключины. Я огляделся по сторонам и достал винтовку из чехла, чтобы с помощью оптического прицела осмотреть обращенные к морю склоны гор, но ничего подозрительного не заметил. Тогда я бросил в лодку заплечный мешок и, устроив «ремингтон» на коленях, принялся медленно выгребать на глубину, где плясал на волнах желтый буек.
Каждую минуту я ждал выстрела, хотя и понимал, что вряд ли его услышу. Правда, несколькими днями раньше Келли не использовала пару верных шансов, но, насколько я мог судить, стрелком она была неплохим. Если бы она захотела прикончить меня сейчас, то, учитывая крайне выгодную для нее позицию, — а Келли могла стрелять с любого утеса, — она, пожалуй, попала бы в меня с первой же попытки. Оставалось надеяться, что первый выстрел будет не смертельным и я смогу послать ответный.
Винтовка лежала теперь на банке позади меня. Несмотря на холодный осенний воздух, я вспотел от усилий и, чувствуя, как липнет к спине промокшая рубашка, невольно подумал о том, насколько же я уязвим в этой утлой лодчонке, покачивающейся на ленивых, мутных волнах. Да, какого же я свалял дурака… Ничего утешительного в этой мысли не было, но я все же умудрился рассмеяться.
«Мы еще поборемся, детка!..»
Солнце ярко блеснуло среди валунов на вершине горы Флагшток. Что это было — линза телескопического прицела или ветровое стекло моего собственного джипа? Я не стал вдаваться в подробности и продолжал грести, сохраняя взятый темп.
«Впрочем, что бы ты ни сделала, вряд ли это будет хуже того, что собирался сделать с собой я».
Желтый буек оказался пустой пластиковой бутылкой из-под отбеливателя. К нему была привязана леска, за которую я и потянул. На конце лески оказалась надежно заткнутая пробкой винная бутыль, куда для тяжести насыпали мелкой гальки. Еще в бутылке лежала записка.
Пиф-паф! — было написано на листке бумаги. — Ты убит!
В тот день, когда я решил покончить с собой, я тщательно все спланировал, подготовил и привел в исполнение. К чему тянуть?
Самое смешное заключается в том, что я всегда презирал самоубийства и самоубийц. Папа Хемингуэй и ему подобные — те, кто вставляет себе в рот дуло дробовика, нажимает на спусковой крючок и оставляет мертвое тело у подножия лестницы (наверное, чтобы жена, вернувшись домой, сразу на него наткнулась), те, кто портит потолок осколками черепной кости… Таких типов я нахожу отвратительными. И эгоистичными. Пусть я никчемный неудачник и пьяница, но даже во время запоя я старался не допускать, чтобы другие возились со мной.
И все-таки изобрести способ покончить с собой и не оставить уйму грязи довольно трудно. Было бы совсем неплохо утопиться в океане, как Джеймс Мейсон в фильме «Звезда родилась», — особенно если принять во внимание сильное течение и акул, которые очень быстро расправятся с останками… — но вся загвоздка в том, что я живу в Колорадо. А попытка утопиться в одном из местных озер выглядит по меньшей мере жалко.
Меня никогда не привлекали мелодраматические эффекты. Вдобавок, никого, кроме меня, не касается, как и почему я решился на этот шаг. Моей бывшей жене, понятно, наплевать, мой единственный ребенок мертв, и его уже ничто не в силах огорчить. Лишь те несколько друзей, что еще остались от прошлых времен, могли бы почувствовать себя обманутыми, если до них дойдет известие о моей смерти. Так, во всяком случае, мне хотелось бы считать.
Чтобы найти ответ на мой вопрос, хватило трех бокалов пива, выпитых в баре Беннингена на бульваре Кэньон; еще меньше времени я потратил, чтобы сделать все необходимые приготовления и начать действовать.
В числе немногих вешей, что остались у меня после развода с Марией, были джип, палатка и прочее туристское снаряжение. Время от времени я внезапно срывался с места и мчался в холмы, в предгорья, чтобы разбить лагерь где-нибудь в районе шоссе Два Пика или в национальном заповеднике над каньоном Левой Руки. Я, правда, не принадлежу к племени любителей внедорожной езды — типов, которые считают доблестью разъезжать повсюду на своих полноприводных «тачках», уродуя колесами склоны и луга. А всех снегоходчиков и идиотов-мотоциклистов, которые отравляют природу выхлопами и будят первозданную тишину шумом и треском моторов, я просто ненавижу, однако должен признаться: мне не раз приходилось выжимать из джипа все возможное, чтобы забраться подальше в глушь — туда, где мне не придется день и ночь слушать чье-то дурацкое радио, вздрагивать от шума проносящихся по дороге машин или любоваться тупым задом чужого «виннебаго»2.
Там, наверху, находятся мои шахты. Большая их часть врезается в склоны холмов почти горизонтально и имеет в длину всего несколько сот футов, заканчиваясь тупиком или затопленной пещерой. Но некоторые представляют собой шурфы или карстовые воронки, образовавшиеся в тех местах, где почва просела над старым штреком. Есть и настоящие вертикальные колодцы, давно заброшенные, глубина которых составляет две или три сотни футов; на дне таких шахт лежат обломки породы или стоит черная вода и копошатся какие-нибудь скользкие существа, которым нравится жить в кромешной тьме.
Я знал, где расположена одна из таких шахт. Она была очень глубокой и настолько широкой, что без труда вместила бы меня вместе с джипом. Вход в шахту находился над каньоном, за горой Сахарная Голова, немного в стороне от дороги. Перед ним на деревьях были развешены предупреждающие надписи, но в сумерках или ночью человек легко мог их не заметить и влететь на автомобиле прямо в колодец. В особенности, если этот человек туп, как пробка.
Или если он завзятый пьяница.
Было примерно около семи вечера, — теплого июльского вечера, — когда я выбрался из бара Беннингена и. заскочив к себе на Тридцатую улицу за туристским снаряжением, отправился на север по Тридцать шестому шоссе. Проехав три мили вдоль подножий холмов, я свернул на запад и стал подниматься по каньону Левой Руки. Дорога здесь была скверной, но я рассчитывал, что сумею добраться до шахты за час или около того. Я знал, что в восемь часов будет еще достаточно светло и ничто не помешает мне исполнить задуманное.
Несмотря на выпитое в баре пиво, я не захмелел — я не напивался уже около двух месяцев. Впрочем, как настоящий алкоголик я знал, что в моем положении пить мало означает отнюдь не выздоровление — только страдание. Конечно, мне ничто не мешало надраться как следует, но сегодня я хотел быть абсолютно трезв.
Я был трезв или почти трезв (тогда я тоже выпил два или, может быть, три бокала пива) в тот вечер, когда на шоссе № 286 встречный пикап вылетел на нашу полосу, врезался в мою «хонду», убил Алана и на три недели уложил в больницу меня. Водитель пикапа, разумеется, выжил. В полиции взяли на анализ его кровь и установили, что он был изрядно пьян. Он отделался небольшим сроком и всего на год лишился водительских прав. Что касалось меня, то я так сильно пострадал, что никому и в голову не пришло измерить уровень алкоголя в моей крови, к тому же вина водителя пикапа была слишком очевидна. Вот почему я так никогда и не узнал, сумел бы я среагировать быстрее, если бы не те две или три кружки пива.
Но сегодня я хотел точно знать, что делаю. Остановив джип на краю двадцатифутового провала, я врубил сразу вторую передачу и с ревом перевалил через окружавший шахту невысокий вал.
