– Я слушаю тебя в два уха и думаю вместе с тобой о неисчислимой подлости, – сказал Демидов и с непоколебимым лицом вытянул из ряда книг том Библии, положил перед Андреем, говоря: – Коли уж познал великую мерзость, то перед сном почитай Экклесиаста. В меру успокаивает душу и боль вот здесь. – Он постучал пальцем по груди. – Кстати, из мыслей мудреца можно вывести современную формулу. Праведник погибает в своей праведности, потому что впечатлительная душа, нечестивец долго живет в своем нечестии, ибо служит дьяволу во всех вариантах и отдается в каждой подворотне за рубль. Это ты должен знать. Учись у мудрых до гробовой доски. Надо бы уметь охлаждать сердце. Демократы-долгожители… из племени нечестивцев. Подозреваю, что ты праведник, хотя…

– Что «хотя»?

– Хотя твой дед и твой отец таковыми не являются.

Андрей помял пальцами лоб и виски, смиряя нависшую над бровями боль, и, не сумев успокоить ее, сказал:

– Я не праведник и не Дон-Кихот. И ни в какой великой печали не пребываю. Это не печаль. Печаль – очень уж поэтично, дедушка.

– А что? Что? Что у тебя на душе?

– На душе? – усмехнулся Андрей вспухшими губами. – Какая тут душа? Ненависть, презрение… и что-то другое… какое-то отвратительное бессилие…

Оно, это смешанное чувство, все время было с ним, темное отчаяние и безысходное унижение, о чем он не мог думать без внутренней дрожи. Демидов присел к столу, не глядя на Андрея, начал машинально перелистывать Библию. Андрей налил себе водки, но пить не стал: его подташнивало, истязающая боль колотила в висках тупыми молоточками, не проходило головокружение, и уже он определил для себя, что это были явные признаки сотрясения мозга. Тот маленький, разъяренный, колючий, как еж, милиционер, буйно прорывался к нему, целясь бить рукояткой пистолета по голове, притом резво подпрыгивал, в азарте вылупив восковые глаза. «Что сейчас я чувствую к нему и к тому белокурому лейтенанту? Злобу? Нет, что-то новое… Увидеть страх, ужас в их глазах – вот что я хотел бы».

Сдавленный голос Демидова произнес:

– Ты замолчал, внук. Я тебя слушаю. Значит, на душе сверхскверно?

– Дедушка, – сказал Андрей с подобием улыбки на изуродованных губах. – Вот ты взял и листаешь Библию и говоришь: мудрый, вечный учебник жизни. Скажи – научила людей Библия добру, милосердию и человечности? Многих ли? Задумались лишь единицы чудаков и философов. Несмотря на все заповеди, проповеди, мифы и притчи – единицы! А Бог? Вездесущий, всемогущий, всеведущий? И что же? Почему открытая дьявольщина и подлая ересь торжествуют в России? Чем провинилась Россия? И почему путается под ногами эта покорная достоевщина: «Смирись, гордый человек!» Перед кем?

Перед кеми? Вот он, вечный вопрос, дедушка, и никто на него толком не ответит. А если ответит, то напорет базарную чушь или салонную банальщину! Сколько фраз: а смирение, покаяние, раскаяние, а непротивление злу! Это ведь истощенное глупостью вранье для ханжей, дураков и рабов! Интеллектуалы ломают головы над карамазовщиной и пугаются подумать, что это философия рабов! Я читал раза три Библию, даже цитировал в статьях. Знаешь, что для меня сейчас главное в ней? Совсем уж «не возлюби врагов своих». Кому нужно шизофреническое сюсюканье апостола, когда вокруг убивают! Бред отупевшего от умиления старца, которого по голове сандалией стукнули! «Возлюби врага своего» – это же оправдание предательства и трусости! Главное вот что для меня. Всем известная формула. «Время любить, время ненавидеть». К черту отбрасываю «время любить»! Остается: «время ненавидеть»! Ты меня понял, дедушка?

– Мда, очень… мда, – промычал оторопело Демидов, и грозные, как на старых иконах, глаза его вдруг стали младенчески беспомощными, каких ни разу не замечал у него Андрей. – Ты как-то безбожно, Андрюша, по-якобински, как-то слишком, что ли, революционно, не оглядываясь. По-кавалерийски. Удары наотмашь. Насмерть. Умного апостола Матфея ни с того ни с сего с ног свалил! Тебя гложет идея фикс! Одержимость! Это не нужно. Это зря. Это губительно, Андрюша.

– Что губительно? Почему наш патриарх не предал анафеме убийц, как заявлял?

– Твоя непримиримость – твоя ненависть. А ненависть требует выдержки. Надо глубинное спокойствие, чтобы… Иначе сорвешься и затопчут, затопчут…

– А ты спокоен?

– Я прожил целую жизнь. Ненависть не спасет. Ни одно государство в истории не спасала ненависть. Все решали направленность духа и воля. Так было в Отечественных войнах. Это – непреложная истина, Андрюша.

– А если воля и дух иссякли и нет змеиной печени, осталось одно голубиное сердце и растерянность перед силой предателей? На что и на кого уповать? На Господа Бога?

– На гражданскую войну не уповай. Американцы введут войска под лозунгом защиты демократии и прав человека, против коммуно-фашистского мятежа и поработят слабенькую сейчас Россию окончательно. Расчленят на крошечные провинции и – конец русскому народу. Наша армия оказалась пустоцветом. Она будет воевать за тех, кто платит. Дожили и до такого позора, внук! Так что!..

– Так что – дожили! Поэтому надеяться не на кого! – сказал с отвергающей насмешливостью Андрей.

Он поднялся, его качнуло, он постоял, держась за спинку кресла, волнение отдавалось ударами в голове – потом, насколько хватило сил ступать твердо, приблизился к письменному столу Демидова, выдвинул нижний ящик. Он выложил оттуда папки, листы с рисунками, после чего из длинной жестяной коробки с надписью «Монпансье» извлек завернутый в тряпку, мутно поблескивающий потертой вороненой сталью немецкий «вальтер», подаренный деду в годы войны лечившимся в московском госпитале художником капитаном, заходившим в мастерскую.

– Вот что нужно, чтобы выжить, – сказал Андрей. – А не голубиное сердце и терпение!

Толкая животом стол, Демидов встал во весь свой громоздкий рост, брови взлетели, он вскричал лающим голосом:

– А ну положи немедленно игрушку! И никогда, ни при каких обстоятельствах не трогай больше! По твоему характеру ты еще пульнешь в какого-нибудь сатрапа! Ополоумел ты, Андрюша, прости Господи! Или я, старая галоша, оглупел вконец, не вижу, что тебе в постель лечь надо. Ты болен!.. Да еще в каком ты гневе, в какой ненависти! Это бывает хуже болезни, убивает здравомыслие!

Остынь, Андрюша! Послушай своего деда, ты ведь у меня один!..

– Насчет гнева мне есть у кого учиться, спасибо большое, – сказал Андрей, взвешивая на ладони пистолет, любуясь им. – Какая приятная тяжесть. Какая красивая штука…

Демидов с грохотом отстранил ногой стул, стремительно прокосолапил к Андрею, подхватил с его ладони пистолет, сунул в ящик стола.

– Все! С этим кончено, раз и навеки вечные! – И он с размаха захлопнул ящик. – Что касается моего гнева, – проговорил он осипшим горлом, – то он другого рода. Но я не о себе… – Демидов умолк, и Андрей вблизи увидел его безотрадно погасшие от невыраженного страдания глаза. – Послушай хоть один совет… не только мой, а, наверно, тех, кто не победил. Не давай себе воли впопыхах мстить, не торопись удовлетворить злое чувство, – продолжал убеждать Демидов. – Ведь скорый гнев, дружище, не достоинство ума. А ты никак уж не глупый парень. Говоришь – мой гнев? Андрюша-а… Мне давно уже ничего не страшно. Ты же молод, у тебя вся жизнь впереди. Милый, прошу тебя, запомни: не спеши с гневом, не уподобляйся глупцам… Ненавистью ты разрушаешь себе душу! Это бессмысленно, Андрюша!..

– Наплевать мне на глупцов, – с тихим отчаянием сказал Андрей и пошел к двери в свою комнату. – И наплевать мне на то, что обо мне подумают и глупцы, и умники. – Он задержался у двери, хмурясь. – А я тебя прошу – перестань мне внушать рабское библейское благоразумие и это еще идиотское смирение! Трусость это, что ли? Ты-то сам так далек от благоразумия, что хоть «караул» кричи.

– Андрюша-а, внук! Очень огорчаешь и обижаешь меня! – выговорил убито Демидов и, помрачнев, затеребил бороду. – Мда, очень…

– Да нет, просто я не могу видеть тебя таким… что ли, с голубиным сердцем… Спокойной ночи. Завтра утром мне все-таки надо в поликлинику. Не беспокойся. Ничего страшного. Как видишь, я жив.