– Тогда мы оба спасены, – сказала она, скорчив недовольную гримасу.

Ее новое жилище находилось на бульваре д'Атен в широко раскинувшемся здании. Его украшали потрескавшиеся парапеты и змееподобные горгульи с мордами улыбающихся львов. Окна открывались на улицу, подоконник был снаружи усеян голубиным пометом, уже затвердевшим и пожелтевшим от ржавчины. Комната была квадратной, с туалетом за пунцовой портьерой, горбатой кроватью, уныло стоявшей в углу, ржавой раковиной на железных ножках и краном с холодной водой. Пол был покрыт серым линолеумом. Комната Терезы за тонкой перегородкой не многим отличалась от этой.

Он облокотился на подоконник и вдыхал выхлопные газы и кисловато-свежий аромат пекарни на углу бульвара Де ля Либерте. Внизу кто-то возился с обшарпанным «паккардом», издававшим время от времени звуки, похожие на лягушачье кваканье.

«Скрыться бы куда-нибудь подальше от всего этого». Он вздрогнул, почувствовав, что Мария незаметно подошла к нему и встала рядом. Она слегка толкнула его под локоть.

– Chouette, ну как? Вечерком я дам тебе несколько су и выпровожу погулять до двух часов.

В середине дня Тереза привела в квартиру двух клиентов с железнодорожной станции; через стенку до него долетали их частое дыхание и сопение, пока они развлекались с ней. Когда они ушли, он постучал к ней в дверь. Она сидела на кровати, скрестив ноги, и курила.

– Са va? – спросил он.

– Oui. Думаешь, мне не справиться с двумя толстяками-аптекарями из Арля?

– Я слышал, как ты кричала.

Она показала свернутую бумажку.

– И заработала десять франков чаевых. – Она стряхнула пепел с волос на лобке. – Мужчины такие глупые.

– Мне показалось, что ты кричала всерьез.

Она откинулась назад и, разведя колени в стороны, прислонилась к стене спиной.

– Я бы еще сильнее крикнула, но рот был занят.

– Ну и как это на вкус?

– Попробуй сам. Как застоявшееся молоко, которое кошка уже пить не будет, – хихикнула она. – Это не так романтично.

Когда спустилась темнота, Коэн еще бродил по неприветливым улицам. «Еще девять дней». Потом он зашел в кафе и сел в дальний угол, пристроив поудобнее свою больную ногу, и не спеша потягивал дешевый коньяк. Он наблюдал за молодыми охотниками и охотницами за развлечениями, за жаждущими телами, за лицами с красными намалеванными губами, обнажавшими в самодовольных улыбках свои зубы.

Танец жизни. Картина средневековья. Эти мужчины и женщины за соседними столиками – не что иное, как просто скелеты, занятые оживленной беседой: один держит костлявый палец у своей челюсти, другой как бы невзначай гладит бедро сидящего рядом трупа. На их черепах с зияющими глазницами улыбки, их крепкие сверкающие зубы торчат из безъязыких челюстей. Она в коротком голубом платье, вырисовываются ее стройные бедра с белеющим между ними просветом – у нее костлявый таз и изогнутый позвоночник с торчащими позвонками, ее изящные ноги – из обнажившихся хрящей. Заключи меня в объятия, дорогой мой, прижми меня, гремя костями своих рук о мои ребра!

Он зашел в кино, а когда вышел, уже не мог вспомнить фильм, который только что посмотрел, – что-то о любви и автогонках. "Каждый фильм должен быть о бомбе, почему же этого нет? Почему же об этом ежедневно не кричат заголовки всех газет в мире? Каждый день, месяц за месяцем, год за годом, пока ни одной бомбы не останется на свете? Почему же происходит это формальное соучастие, любовное заигрывание со смертью? Неужели мы так боимся Кали, что не решаемся вслух произносить ее имя? Или это последняя стадия отчаяния, когда из-за собственной трусости мы не можем защитить жизнь? Так, может, мы уже мертвы?

Тогда я не хочу быть одним из вас – я другой породы и из другого мира. Может, вы и правы, что живете так беспечно, но вы не выглядите счастливыми, вы не кажетесь живыми. Я, со всеми своими страхами, роковой осведомленностью, мрачными предчувствиями, – живее вас. Возможно, это благодаря своим страхам и тому, что мне довелось узнать. Благодаря своему договору с Кали. Когда-то я тоже был таким же мертвецом, как вы. А теперь я живу".

Он случайно заглянул в тихий бар под названием «La Caserne». Там было почти темно и почти пусто. Из музыкального автомата звучала «L'amour est comme un jour», двое тощих мужчин танцевали в темном углу, «Са s'en va, ca s'en va...» Первый попавшийся ему стул оказался ненадежным, и он пересел на другой.

– Это проверка, – сказал бармен. – Те, кто сначала садятся на него, сразу видно – новички. Рядом подсел какой-то паренек.

– Un whisky, Морис, – сказал он бармену. – Сюда не приходят просто так, – повернулся он к Коэну.

– Да?

– Это как на исповеди. Когда я принимаю решение, каждый мой шаг обдуман. И я не просто поддаюсь и иду сюда, повинуясь какой-то силе.

– Ну что же плохого в твоем решении?

– Просто все иначе, когда это происходит сознательно.

– Так что же в этом плохого?

– А что вообще плохо? – Юноша вопросительно вскинул руки ладонями вверх.

Коэн подвигал своим стаканом, оставляя на стойке маленькие мокрые круги.

– Убивать, приносить несчастья – вот что плохо.

Юноша рассмеялся.

– Некоторые родители предпочли бы иметь детей убийц, а не гомосексуалистов.

– Каждому свое, – улыбнулся Коэн и, попрощавшись кивком головы, вышел.

Движение на улице Де Ром стихло: лишь изредка мелькали «ситроены» и «мерседесы», в которых сидели люди с холеными недоступными лицами, изысканно одетые и весьма самоуверенные. В витрине ювелирного магазина на срезанной шее манекена висела золотая цепочка – ее блеск казался особенно вызывающим и манящим. Из темного переулка, мяукнув, показалась тощая кошка. Присев на корточки, он позвал ее, но она не подошла.

Из-под двери Марии выбивался свет. Немного подождав, он постучал.

– Mi calentorro, – улыбнулась она, открывая дверь. – В ее комнате стоял теплый запах вина и марихуаны, кровать со сбитыми простынями была влажной от пота. – Что интересного видел?

– Мне там тоскливо.

– Si?

– Все хотят развлечься. А мне так одиноко.

– Поэтому они и стараются держаться вместе. А я люблю одиночек, los solitaries, – таких, как ты. – Она взяла бутылку вина, стоявшую возле кровати. – Хочешь? Кто-то из клиентов оставил.

– Это Nuits St. Georges.

– Maldito sea! Это не то что испанское вино. – Она закурила сигарету с марихуаной и передала ему. – Плоть и кровь.

Марихуана и вино принесли ему умиротворение и некоторую отрешенность. Лицо Марии казалось спокойным и беззаботным. Окутывавший его дым был похож на приподнимавшуюся вуаль. Она откинула волосы назад; под глазами, словно нарисованные тушью, были темные круги.

– А эта работа, – спросил он, – она тебя устраивает?

– Это для начала.

– Начала чего?

– Не хочу жить, как другие, – без денег, но с сопливыми детьми и мужем, который считает: раз он мужик, он имеет право трахать тебя каждую ночь и есть по три раза в день. – Зевнув, она встала и начала расстегивать блузку. – Устала.

Он смотрел на ее смуглый живот, видневшийся из расстегнутой блузки, у него перехватило горло.

– Ты хочешь спать одна?

Она бросила блузку на стул и начала расстегивать юбку.

– Я сегодня отработала семь раз, и один из них был довольно бурный. У меня все болит; больше мне не надо никаких мужчин. – Забравшись в постель, она широко раскинула руки. – И все-таки, ложись со мной, mi calentorro. Погрей меня.

Он вытянулся рядом с Ней на убогой скрипучей кровати. Ее тело казалось длинным, но на самом деле головой она едва доставала ему до плеча.

– Скоро, mi calentorro, я доставлю тебе большое удовольствие.

– Ты уже спасла мне жизнь, сестра милосердия. – Он поцеловал ее в гладкий лоб. – И тебе больше ничего не надо для меня делать.