С какой радостью механики укладывали в чрево "пешек" сумки с инструментами, свои скромные чемоданчики с весьма небогатым содержимым бритвами, и туалетными приборами, да пачками писем, полученными за два года войны из дома. Вперед, на запад! Мы радовались и тому, что наконец после скитания по землянкам и деревенским избам расквартируемся в поселке на окраине крупного города.
Мы читали в газетах об упорных, многодневных боях за Смоленск, видели снимки его развалин, но все-таки вид почти полностью разрушенного города нас ошеломил. Чудом уцелел собор на левом берегу Днепра, частично старая кремлевская стена да несколько зданий. Такие же страшные разрушения были и на правом берегу, где мы разместились. Кроме футбольного поля с гаревыми дорожками, от авиагородка ничего не осталось.
Среди остовов разбомбленных домов и груд битого кирпича стоял наш дом-казарма, тоже лишь наполовину сохранившийся. Одна стена была срезана снарядом. По коридору гулял ветер. Мы поселились в нескольких уцелевших комнатах. Концы разрушенного коридора оградили досками, чтобы кто-нибудь не оступился в темноте и не полетел вниз на груду кирпичей. Страшновато было подходить к доскам, но мы на первых порах толпились там, разглядывая панораму растерзанного города. Особую боль в сердце почему-то вызывали повисшие на стенах взорванных домов перекрученные трубы отопления и качавшиеся на них радиаторы.
Аэродром также оказался разбомбленным. Фашисты, покидая его, разбросали по летному полю фугаски и взорвали их. Готовились к этой операции, видно, загодя: бомбы были взорваны в аккуратно размеченных квадратах. Черные воронки перемежались с зелеными лужайками. Издалека летное поле напоминало гигантскую шахматную доску. Но фашисты не успели взорвать две бетонированные взлетные полосы - так поспешно отступали. Вдоль этих полос и расположились наши самолеты-разведчики.
От стоянок самолетов до полуразрушенного дома километров семь пути. Наш единственный, тысячу раз ремонтированный грузовичок где-то блуждал по глиняному бездорожью Смоленщины, груженный инструментом с покинутого нами полевого аэродрома. В тяжелых ватниках, кирзовых сапогах и шапках-ушанках нам было нелегко шагать туда и обратно эти километры. На обед в гарнизон мы не ходили, а те, кто не мог без него обходиться, чертыхались.
- Вот уж поистине за сто верст киселя хлебать! В пехоте-то, наверное, легче? - иронизировал Володь-ка Майстров.
1943-й был годом наших больших побед - под Сталинградом, на Курской дуге, в Приднепровье. Мы ликовали. Смелее шли в разведку боевые экипажи, больше шуток слышалось среди летчиков и механиков. Все чаще и чаще задумывались о конце войны, о будущем. Боевой костяк нашей эскадрильи летчики А. Попов, И. Голубничий, штурман Ю. Дерябичев и другие мечтали поступить в военные академии. А вот старшие авиамеханики - выпускники ленинградского училища - решили покинуть авиацию и продолжать обучение в гражданских институтах.
Ленинградец Гутшабаш говорил, что до войны учился в аспирантуре, занимался математикой, теперь намерен стать астрономом. Володька Майстров собирался в Московскую сельскохозяйственную академию1 также решил расстаться с авиацией, хотя полюбил хитрейшую машину - аэроплан - глубоко и страстно, как и мои товарищи. Мне хотелось научиться писать, но я не знал, где этому учат.
Побывав в Москве летом 42-го, я посетил редакцию "Красной звезды", разговаривал со Степаном Щипаче-вым, который подолгу службы давал консультации всем начинающим поэтам. Он бегло просмотрел мои стихи, напечатанные во фронтовой газете "Сокол Родины". Все они, естественно, были про военных авиаторов, наподобие вот этого, посвященного Ефиму Мелаху:
Я кончил труд упорный, Готов уйти в полет Большой, многомоторный Советский самолет.
Корабль готов к рассвету, И вот шагает он, Мой командир, одетый В унты, комбинезон.
Идет, блестит очками... Мы старые друзья, Но, щелкнув каблуками, Докладываю я,
Что кончил труд упорный И что готов в полет Его многомоторный Тяжелый самолет!
И он подаст мне руку... Я чувствую: она Мне подана как другу, В награду подана.
За то, что без отказа Готовлю самолет, Что не сорвал ни разу Я боевой полет.
За то, что я порою Ночей недосыпал, Работая рукою, Что нынче он пожал.
Лети ж, товарищ! Эта Рука не подведет, Которая к рассвету Готовит самолет!
Щипачев поморщился, пробежав эти наивные стишки, и стал разъяснять мне, как трудно быть поэтом, если не имеешь таланта. В конце разговора Щипачев спросил сочувственно:
- У вас во фронтовой библиотечке, наверное, совсем мало книг?
_- Угадали. Один роман "Сестра Керри", который мы разделили на равные части по двадцать страниц и передаем по кругу. Два тома "Капитала", причем нет среднего, о земельной ренте. На нее Карл Маркс все время ссылается в третьем томе, который я прочитал и не очень понял... Есть несколько разрозненных томов сочинений Ленина да политические брошюры...
- Немного... А художник слова должен глубоко знать классиков литературы, начиная хотя бы с Шекспира...
И вот теперь, перебазировавшись на аэродром Смоленска, я сразу же поинтересовался, где в городе библиотека, уцелела ли она? Мне повезло. За Днепром в чудом сохранившейся церкви работала городская библиотека.
После первого визита туда я вернулся счастливый, с толстенным томом трагедий Шекспира в академическом издании. Я углубился в чтение длинной вводной статьи, из которой узнал нечто неожиданное. Великий драматург заимствовал сюжетные коллизии у Гомера и Софокла, у других великих предшественников. Но Шекспир стал Шекспиром, гениальным поэтом, так как жил в "свою" эпоху и передал ее дух своими образами, сводим языком.
Я принялся читать трагедии, но почувствовать "шекспировский язык" тогда не смог. Теперь, когда прошло столько лет, я не удивляюсь этому. Мне и моим товарищам мало приходилось читать до войны. Книг издавалось недостаточно, не хватало даже учебников. Лишь в канун войны появилась возможность сравнительно легко купить произведения русских классиков и советских авторов: Горького, А. Толстого, Шолохова и других.
