— Анхел!!!

— Дзек... Это Дзек!!

— Не понимаю, что ты говоришь!

Напряженное лицо Софи сияло в желтом отсвете.

Сквозь волну страха Анхел понял, что Софи действительно ничего не видит. Вообще не видит Джека. И не понимает, о чем он говорит.

Значит, это чудовище только для него.

Для него одного.

Анхел обернулся и увидел, как приближается огромное лицо, словно неимоверно большой астероид, зависший в зазубренном проеме стекла, красный оскал раскрывается, голодные, голодные, голодные ряды изъеденных червями клыков...

Анхел закрыл лицо руками, заранее чувствуя, как смыкаются вокруг него эти челюсти.

Софи увидела, как упал Анхел. Обхватив голову руками. Зажмурив глаза. Молится? Без сознания? Или горе наконец его достало?

— Анхел?!

Софи наклонилась над ним и осторожно тронула за плечо. Худенькое тело Анхела била крупная дрожь.

— Анхел, да что с тобой?

И тут Софи услышала странный звук.

Капля.

Резко обернувшись, она увидела первую каплю. Капля щелкнула по стеклу и растеклась не шире четвертьдолларовой монеты. Ветер разогнал ее струйками. Вторая капля упала чуть пониже первой. Большая жирная капля. Она растекалась под ветром, рябя...

— Что это — грязевой дождь, что ли? — обернулась она к Лукасу и по глазам увидела, что с ним что-то неладно. Он вскинул голову, скосил глаза — как собака, услышавшая свист. — Лукас, что с тобой?!

Лукас крепко держал руль и почему-то пристально смотрел на молчавшую рацию.

— Пошел ты к черту! — неожиданно закричал он неизвестно кому, и губы у него задрожали. — Пошли вы все к чертям собачьим!

— Лукас?! Что происходит?!

Дождь усиливался.

Софи посмотрела на ветровое стекло, и сердце подскочило к горлу.

Дождь был ярко-алый. Усилившись до ровной мороси, он заливал стекло и скатывался рябящими под ветром струйками. Он шел из тьмы сверху. Из теней снизу. От бегущей мостовой под колесами. Шлепаясь о радиатор и смывая с него грязь. Густая артериальная кровь.

— О Господи! — выдавила Софи, зажав рукой рот.

По капоту и лобовому стеклу джипа хлестали потоки крови. По крыше гудела стекающая кровь, брызги залетали в салон через вентиляционные отверстия. Часть крови засасывалась потоком воздуха в разбитое боковое стекло. Щеки Софи стали покрываться влагой. Густой, с медным запахом.

Она узнала этот запах. Так пахло на пустынной горной дороге много лет назад.

Кровь агнца.

Она лихорадочно завозила ладонями по лицу, стирая галлюцинацию, как будто отскребая едкую кислоту. На лице ничего не было, но это было не важно. Она же ощущала кровь. Чуяла ее запах. Ощущала, как она проникает в поры.

Ее стало колотить от непередаваемого ужаса. Она теряла контроль над собой. Ее били судороги, она колотилась о сиденье, из горла шел дрожащий прерывистый звук:

— Н-Н-НЕ-Е-Е-Е-Е-ЕТ-Т!!

Кровь хлестала ливнем. Кровь перекатывалась через козырек и барабанила по крыше. Заливала треснутые стекла. Густая, непрозрачная, веером разлеталась из-под колес. Постепенно на стеклах стали проявляться размытые ветром узоры из запекшейся крови. Кружевная паутина кровавого письма.

У Софи перехватило дыхание. Как в кляксах Роршаха, увидела она в этих узорах свои самые глубокие страхи.

Внезапно Софи разрыдалась в голос, как ребенок. Джип стал глиссировать по лужам крови, корму занесло. Софи инстинктивно схватилась за руль и попыталась удержать машину.

Лукас оттолкнул ее.

Его глаза горели ужасом. Ясно было, что он тоже ведет свою, отдельную от всех, войну.

«Лукас, сынок, ты слышишь меня?»

Это был новый голос.

До этого момента Лукас слышал доносившиеся по рации голоса из своего прошлого: пронзительные вопли Мигеля Торреса, местного хулигана-испанца, который много раз бил Лукаса в детстве, сочный баритон полицейского сержанта Симмонса по кличке «Бык», отъявленного расиста, завсегдатая бара, расположенного рядом с домом Лукаса. Он слышал даже обрывки фраз времен своего срока в колонии. Все эти звуки и голоса непрерывным потоком лились из молчавшей на самом деле рации, как злые угрозы, произнесенные, но не услышанные, как всплески эхо, исчезающего в пустой комнате.

Кусочки и обрывки кошмаров Лукаса.

Но этот новый голос был совсем другим.

«Ты слышишь меня, сынок?»

Голос Чарльза Хайда всегда обладал особенным тембром.

Хотя он был всего лишь управляющим маленького бакалейного магазинчика, у него был необычайно красивый, звучный голос диктора или радиокомментатора. И еще его голос обычно был окрашен какой-то едва уловимой глубокой печалью — качество, благодаря которому он сделался самым знаменитым дьяконом приходской баптистской церкви. Он всегда принимал участие во всех рождественских службах и воскресных проповедях. Иногда, когда его удавалось раззадорить, он вел сольную партию в хоровом песнопении.

И сейчас Лукас слышал именно этот сочный, богатый оттенками голос. Голос покойного отца, который доносился из молчавшей все это время рации.

«Лукас, я же просил тебя вернуться домой сразу же после того, как ты доставишь яйца Винсенту, а ты где-то шляешься. Потом приходишь домой ночью, будишь маму... Иди сюда, сынок... ты же у меня умница. Я же знаю, я же тебя правильно воспитал!»

Лукаса переполняли давно забытые чувства, горло сдавило, из глаз потекли слезы. Усилием воли оторвав взгляд от рации, он посмотрел в зеркало заднего вида. Машина была теперь в сотне ярдов от джипа, горели фары, блестел в лунном свете корпус.

Это был... но Лукас знал, что это невозможно.

Ехавший за ними катафалк был точной копией того «кадиллака». Увеличенный, с низкой подвеской, со всем, что полагается. Кузов «ландо», маленькие задние боковые окна и угловатый срез сзади. В темноте, охватившей рамой сияние фар, он был как поблескивающая дикая пантера.

Уставившись на рацию, Лукас хрипло пробормотал:

— Нет, ты не мой отец! Ты — ничто! Ты — никто!

«Сынок, запомни, что я тебе сейчас скамей. Будь мужественным... теперь тебе придется заботиться о маме и сестрах. Ты понимаешь меня? Теперь ты единственный мужчина в доме. Ты хороший мальчик, и я уверен, что ты все сделаешь правильно, тогда я смогу гордиться тобой...»

Слова, доносившиеся по рации, произносились ослабленным и каким-то металлическим голосом. Это были последние слова Чарльза Хайда, которые он успел сказать своему единственному сыну. От них у Лукаса сейчас разрывалось сердце.

«Ты хороший мальчик, и я уверен, что ты все сделаешь правильно, тогда я смогу гордиться тобой».

Лукас вскрикнул.

Это был резкий, рыдающий крик, разрезавший воздух как острый нож.

Сидевшая рядом Софи подпрыгнула. Ее глаза были расширены от ужаса.

— Лукас! Это не настоящее! Это...

Лукас мгновенным усилием стряхнул с себя наваждение и вдавил акселератор в пол. Джип рванулся вперед. В зеркале заднего вида катафалк держался за ним как приклеенный. Зловещий, ядовитый, горящий желтым светом фар.

Лукас снова и снова ударял обожженными ладонями по рулю, повторяя:

— Это трюк, это гадский трюк!

Вдруг через радиопомехи пробился еще один голос:

— ффффф... шшшшш... хххххшшшшший ниггеррррр... мммеррррртвый... нигггерррррр!..

Лукас ударил кулаком по рации. Ее лицевая панель раскололась надвое. Резкая боль пронзила руку, но он едва заметил ее. Сейчас его питала только ярость.

Казалось, катафалк поглощает эту боль и ярость как губка. Он подошел вплотную, рокоча и чуть не касаясь багажника джипа.

— Возьми руль! — прошипел Лукас Софи сквозь зубы.

— Что ты собираешься делать?! — завопила Софи, стараясь перекричать рев двигателя и хватаясь за рулевое колесо.

Лукас выхватил помповое ружье из скоб на приборной панели и проверил патронник. Ружье оказалось заряжено до упора, не меньше шести патронов. Очевидно, шериф Баум позаботился, когда выехал на операцию.

Ненавистный Лукасу голос звучал теперь со всех сторон, просачиваясь сквозь вентилятор, сквозь радиатор, сквозь щели в дверях, нарастающий, диссонирующий, неистовый.