Трясущимися руками Николай разорвал перевязочный пакет и, стараясь не глядеть на сахарно-белые острые раздробленные кости, туго перетянул изуродованную ногу выше колена. Вторым пакетом, взятым у самого раненого, наспех обмотал кровоточащую культю. Перед тем как осторожно взвалить Кузнецова себе на спину, одобряюще попросил:
- Ну, друг, наберись терпения.
Хрипя от натуги, он увалистым шагом понес стонущего пулеметчика сквозь взрывы и огонь.
- Терпи, солдат, терпи, - подбадривал Николай не столько раненого, сколько самого себя. - Теперь уже недалеко...
Где-то поблизости взметнул землю снаряд, и Кузнецов вдруг обмяк, притих, и сам Николай, вдохнувший порохового газа, надсадно закашлялся. Надо бы остановиться и прилечь, чтобы, хоть малость, передохнуть, но он боялся, что тогда и с места не стронется, Кузнецов же, как на грех, с каждым шагом тяжелел.
Николай был почти у самого бруствера своей траншеи, когда под ногами захлопали разрывные пули. Он упал, выронив Кузнецова, и скатился в траншею. Дождавшись, когда пулемет смолкнет, он схватил товарища и осторожно опустил его в укрытие.
- Вот мы и у себя, - проговорил он, в изнеможении опускаясь на корточки.
Но Кузнецов уже не мог ни радоваться, ни огорчаться: с молодого красивого лица его уже сошло выражение предсмертных страданий - теперь оно было отчужденно-холодно, безразлично.
18
"Домой", в блиндажи штрафной роты, возвратилась лишь треть бойцов и младших командиров, поднимавшихся в атаку. Из отделения Николая уцелел он сам, Коровин да еще два бойца. Все были угрюмы, неразговорчивы, злы. У Коровина время от времени подергивалась левая щека.
- Чудно! И с чего бы, спрашивается, это? - с детской наивностью и кривой улыбкой удивлялся он, ощупывая свое бледное, осунувшееся лицо, на котором конопушки как будто потемнели. - И не контузило вроде бы, а поди ж ты - дергает и дергает... Ах, Ваня, как хорошо, что ты вовремя подоспел!.. Для меня ты теперь родней родного брата.
Николай еще не совсем пришел в себя, вспоминая все перипетии вылазки, во время которой были добыты документы и "язык". "Язык" этот - белобрысый финн с серыми глазами - удивил тем, что был прикован цепью к пулемету. Поначалу это всех донельзя возмутило - вот, мол, до чего дошли, сволочи! но потом выяснилось, что этот был ярый шюцкоровец, который добровольно приковал себя к пулемету и поклялся умереть, но не отступить. Отступить он и в самом деле не отступил, а вот умереть у него духу не хватило. Охотно отвечая по-русски на вопросы, которые задавал ему капитан, то и дело спрашивал: "Меня расстреляют?.."
Окровавленную гимнастерку и нательную трикотажную рубашку Николай старательно выстирал в ручейке и, встряхнув, повесил на куст рябины. А сам лег на солнцепеке, подложив под голову руки, и долго глядел в небо, по-весеннему чистое и прозрачное. Взбудораженные чувства его постепенно утихомиривались.
Кряхтя и чертыхаясь, Коровин перочинным ножом открывал трофейную банку мясных консервов.
- Угощайся, Ваня! - предложил он, когда наконец кое-как справился с крышкой.
- Спасибо, что-то не хочется.
- И от выпивона опять откажешься?
- А разве у тебя есть?
Коровин расплылся в довольной улыбке:
- Я ж, как-никак, у противника в офицерской землянке побывал... Он проворно достал из вещмешка пузатую бутылку рома с яркой этикеткой, взболтнул ее и признался:
- Когда отходили, все боялся, как бы ненароком не разбить... Подставляй-ка свою кружку!.. Тяпнем, Ваня, за то, чтоб счастье аж до самого конца войны от нас не отвернулось!
Ром, тягучий, как сироп, разлился по всему телу успокоительным теплом, и Николай, пожевав волокнистое мясо, опять прилег. Будто девичья рука прядку волос любимого, ветерок нежно шевелил у самых глаз былинку незнакомой травы, напоминавшую степной пырей, а чуть поодаль молодая березка в траурном безмолвии опускала к земле свои нерасчесанные пряди. Пораженный, Николай резко поднялся на локте и, будто впервые после долгого забытья, с изумлением оглядел окружающий его мир.
Только теперь, только вот в эту минуту внезапного озарения заметил он кудесницу весну. Она была повсюду: в воздухе, на воде озера, в лесу и на гнилом болоте. Все вокруг зеленело, по-северному скупо, но пестро цвело и пьяняще благоухало, все тянулось к солнцу. Даже прошлогодние воронки, в которых пламя разрыва выжгло все живое, - даже они обрастали игольчатыми ростками травы-муравы! И все, что до сих пор было с Николаем, все, что есть, и все, что его ожидает, - все это вдруг слилось в одно ощущение торжествующей неистребимости и неиссякаемости жизни.
"Да, да, - думал он, - восторженно глядя на пчелу, которая озабоченно-деловито ползала по клейким сережкам березки, - что бы там ни было, а жизнь прекрасна и вечна. А личного счастья можно достичь лишь полной отдачей всех сил ума и сердца утверждению жизни на земле в ее высоком смысле и предназначении..."
- Вань, а Вань, слышь, что ль? - словно бы откуда-то издалека дошел до его сознания голос товарища. - Подставляй-ка, говорю, кружку допивать будем.
- Допивать - так допивать! - с веселой готовностью согласился Николай. - А знаешь, Митя, у меня ведь сегодня день особенный...
- Думаешь, у тебя одного? - усмехнулся Коровин. - Кажется, вместе в пекле побывали...
- Я не это имею в виду... Ровно год назад, Митя, я последний раз виделся с женой и ребятишками... И солнце тогда вот так же светило, только на душе у меня было совсем другое. В тот день, Митя, я первый раз предстал перед военным трибуналом...
- Что ты говоришь? - удивился Коровин, перестав жевать, - а за что тебя судили-то?
Николай не ответил, колеблясь: стоит ли до конца раскрываться? Не лучше ли снова замкнуться и до поры до времени жить в своем обособленном мире?..
Да, да, конечно же, пока что рано раскрывать свою душу, отягощенную страшной тайной, которая не дает покоя ни днем ни ночью. Умом Николай понимал и сердцем чувствовал, что еще не настал тот желанный час, когда можно будет это сделать, не боясь возможных последствий, столь же непредсказуемых, сколько и опасных. Но теперь уже недалек он, тот час, если до него судьба штрафника, избранная им самим, не распорядится по-своему. Тогда уж он, живущий под чужим именем, унесет с собой свою тайну, и уже никто и никогда ее не раскроет.
