Однажды Лука взялся инспектировать отдаленные корпуса в Академии ради открытия и познания всего им доселе неизведанного - смотрит: а в одном из корпусов (который был довольно далеко, и его иногда совсем не находили даже хорошо знающие дорогу туда) - собрание каких-то увечных людей - кто без руки, кто без ноги, кто без того и другого, а кто, если вовсе и не увечный, то по крайней мере такого изможденного и согбенного вида (должно быть, от внутренней болезни), что и не слишком сам отличается от мертвеца.

А это что, говорит Лука, что такое? Что это все значит? А это ничего, отвечают, ничего страшного. Вы сюда не смотрите. Это все жертвы плюрализма. Но вы не беспокойтесь, завтра же их здесь не будет. Мы позаботимся об этом.

- Хорошо, - строго соглашался Лука. - Чтобы все было, как вы сказали!

Луке принесли по почте письмо от академика Валентина. - Уважаемый Лука! - писал академик. - Я очень сожалею, что во время нашей прошлой дружеской встречи я не успел доложить вам о некоторых своих убеждениях. О, у нас, у моряков, все не так, как на суше. У нас все другое. У нас своя этика, свои образы, свои мысли, своя мораль. И посудите сами: а может ли быть по-другому?! Потому что одно дело, когда идешь себе спокойно по суше, а совсем другое дело, когда плывешь по морю. Поневоле приходится подделываться под обстоятельства.

Однажды мы стояли у берегов Аргентины, и у нас прямо на рейде утонуло судно. А мы тогда все были на берегу. А потом ко мне подходят и говорят: "Вы знаете, мы долго думали: это, наверное, вы виноваты в том, что утонуло судно". А я им отвечаю: "Что?! Да вы что себе позволяете говорить?! Ведь я же все-таки академик! Да вы сначала сами станьте академиками, а тогда уже говорите, если вас уж действительно так интересует, кто виноват. Нашли, видите ли, крайнего. Нет уж, вы ищите кого-нибудь виноватого поменьше. А может быть, это вообще крысы виноваты? Недаром они бегают с корабля. Может быть, они там перегрызли что-нибудь. Я ведь не бегаю, потому что не чувствую за собой никакой вины. Не-ет!.. Надо искать того, кто бегает. Всякий бегающий виноват. Я бы вообще со всех бегающих спрашивал".

Они так отошли тогда от меня, стоят и шепчутся, а о чем шепчутся - не разобрать. Ну, думаю, и пусть себе шепчутся, черт с ними. Еще я им буду запрещать шептаться! Так думаю я. И в этом-то, как говорил покойный Декан, и есть высший смысл и высший вид плюрализма.

Вы знаете, я как-то написал монографию, называвшуюся "Применение плюрализма в целях воспитания юношества", и ее одобрил покойный Декан. "Да... - говорит, - вот это как раз то самое. Вот это - именно то, что нужно. В значении высокой гуманитарности изложенного". Представьте себе, этими словами и сказал. Я хорошо запомнил все до слова. И я теперь думаю, что и все монографии, наверное, следует писать так.

А еще бывает, когда быстро плывешь, так пускаешь от себя волну во все стороны, и эта волна идет себе, идет, потом от чего-нибудь отражается, возвращается обратно, захлестывает тебя с головой, и ты тонешь. Поэтому никогда не следует плавать слишком быстро. И это уже не миражи.

Вы знаете, уважаемый Лука, у меня есть и некоторые другие убеждения, но, говорю я теперь себе, может ли вся их выстраданность и значительность (для меня) претендовать на то, чтобы сравниться с драгоценностью вашего времени.

Подпись: а. В.

Прежде Лука старался при всех обстоятельствах как можно реже уезжать куда-нибудь из города, в особенности же далеко и в такие места, которые он хорошо не знал, потому что за городом всегда так бывает, что там какой бы ты ни пошел дороге, так обязательно, и если даже не хочешь, заблудишься, хотя бы тебе и казалось, что все время идешь правильно. Тогда даже и самая большая уверенность не спасает.

Однажды Лука пошел в лес за грибами, потому что считал грибы из всего значительного гастрономического многообразия одним из замечательных продуктов. Так мало того, что Лука заблудился и ходил по лесу до тех пор, пока едва не стал валиться с ног, так он еще и ни одного гриба не нашел. Потому что, например, увидит Лука гриб, потянется к нему и уже возьмется за шляпку, как вдруг окажется, что это вовсе не гриб, а человек, призадумавшись, сидит на поваленном дереве, и Лука чуть тогда голову по неосторожности не оторвет тому человеку. Человек возмущается, обзывает как-нибудь Луку, размахивает руками, и потом расстроенный уходит, оттого что ему не дали подумать, посидеть и, может быть, помечтать спокойно. И так целый день случалось с Лукой.

Академия, которой теперь уже достаточно времени озабоченно и ответственно руководил Лука, была весьма обширным размерами заведением, и даже в самых узких местах необозримым, а там, где она все же кончалась, там немедленно начинался лес, а в иных местах так вроде и вообще ничего не было - ни поля, ни дороги, ни ручья, ни колодца, ни деревенского дома, ни едущей машины, ни прохожего и ни всадника, а кое-где так и не было даже дикого зверя или ленивой мирной безразличной домашней скотины, равнодушно и однообразно прильнувшей к своей обязательной природной жвачке.

Неподалеку за лесом, в своем деревенском доме, окруженном неказистой, ветхой, ненадежной изгородью, посреди лопухов, казавшихся издали страницами газет, и на них еще можно было даже разглядеть картинки - все что-то о политике, - проживал старый любимый учитель Луки, которого звали Евстигнеем. Однажды Лука решил съездить к своему любимому учителю, обижавшемуся всегда, что его так редко посещают прежние его питомцы. - О, гостеприимство, говорил всегда Евстигней, - это такая штука, что, чем больше его проявляешь, то тем больше его остается.

Лука приехал к дому любимого учителя и отправился пешком от дороги, и, когда он уже подходил к самому дому и думал, что вот-вот услышит дружелюбный лай собаки или запах пирогов, вынимаемых из печи, или иные еще приметы близкого приветливого жилья, как вдруг неожиданно грянул ружейный выстрел, и, может быть, конечно, у страха и глаза велики, но Луке точно показалось, что его даже обдало ветром от пролетевшего возле его лица смертоносного заряда дроби.

- Стойте, стойте, не стреляйте! - закричал Лука, с ужасом бросаясь в сторону и невольно приседая. - Это же я, Лука! Я не сделал ничего плохого. Я только пришел в гости, но, если вы хотите, я уеду.

В ответ ему прогремел второй выстрел залегшего за изгородью любимого учителя Евстигнея, а пока старик дрожащими руками перезаряжал ружье (у него еще долго не вынимались гильзы), Лука с непостижимым проворством и почти ловкостью успел добежать до стрелявшего и, крепко схватив двумя руками за стволы ружья, отвести их в сторону.

- Пусти ружье! - тяжело дыша, говорил любимый учитель, хмуро сверкая глазами на молодого человека из-под седых, неопрятных, кустистых бровей. Пусти! Слышишь?!

- Не стреляйте, - говорил Лука. - Это же я! Я! Лука! Я когда-то у вас учился. Вы еще, бывало, тогда часто гладили меня по голове и говорили: "Вот этот Лука. Я его больше всех люблю, потому что он тихенький".

- Пусти, говорю, ружье, - возражал старик, как будто уже не столь уверенно.

- А вы не выстрелите? - спрашивал Лука, испытующе заглядывая в глаза воинственному собеседнику. - Я же Лука. Я у вас учился. Я теперь работаю в Академии.

- Пусти, посмотрим, - капризно возражал старик. - Да отпусти же ты ружье!..

Молодой человек осторожно разжал пальцы, рассчитывая теперь на полное примирение и объяснение случившегося, но учитель Евстигней с исказившимся злобой лицом стремглав отпрянул в сторону и, направивши ружье снова на Луку, мигом спустил курок, и, кто знает, чем бы это закончилось для молодого человека, если бы, по счастью, не дало осечку старенькое ружье учителя Евстигнея. Лука тогда выхватил ружье из рук учителя и уже не отдавал его, несмотря ни на какие сердитые уговоры старика.

- Отдай ружье, - говорил Евстигней. - Мое ружье, понял?!

- Не отдам, - решительно отказывался Лука. - За что вы в меня стреляете? Ведь я же Лука. Разве вы не помните меня? Я когда-то учился у вас в школе.