- Нет-нет, Губка, - снова говорит самый молодой из троих. - Да посмотри же сам.

Губка так Губка, мне все равно, что они обо мне еще придумают, или как назовут. "Антильские девушки" закончились, и теперь - "Шаги на снегу". Я рассматриваю всех троих без отвращения, но мне только с ними никак не почувствовать сродства. Девушки ли перевелись, острова ли с лица земли стерты? Будем считать это ноктюрном. Пируэты противоречия. Наследник. Последователь. Венеты и прасины в торжественном полувозбуждении негромко переговариваются между собой на трибунах, неясное гудение, наподобие шмелиного, разносится по залу.

- Лучше бы я стал астронавтом, - со вздохом вдруг Брукезия говорит, ни к кому не обращаясь, как будто поглощенный собой. - Подумать только, а ведь в свое время у меня была такая возможность.

- А-А!.. - безразлично отмахивается Альмавива, - такое же дерьмо!..

- Тебя нельзя было отправлять в космос, - насмешливо Кимврог возражает товарищу своему. - Находясь в составе малочисленного экипажа, ты бы там... Ты, наверное, не в курсе, - поясняет он мне, - что наш друг Брукезия в прежние времена отличался ярко выраженной склонностью к гомосексуальным контактам. Теперь-то он, конечно, не опасен... - он и Альмавива хохочут, но Альмавива внезапно умолкает, мрачнеет и немного вроде даже отдаляется от нас. Все у них подстроено, каждое движение подстроено, догадываюсь я. Я жалею о каждой минуте лояльности, которой всегда искусно находил оправдания. Путь презрения моего - в сторону объективности. Пуповина признательности надорвана. Я безо всяких прародителей - африканцев - ношу в себе семена сенсационных и надсадных озарений.

- Как бы там ни было, но опыт все-таки получился любопытным, продолжает Кимврог. - Одни свойства, естественно, снивелировались, другие же проявляются резче, заметнее. Однако, стоит ли это той цены, которую?..

- А я все-таки согласен с Альмавивой, - Брукезия на то отзывается. Все кругом дерьмо, одно дерьмо. Истина в том, что из нас, избранных, все еще избирают. А зачем, для чего?.. Или все только одна игра, дорогостоящая игра, которую называют жизнью?.. Игра для пресыщенной власти и обывателя!.. Какие роли отведены каждому из нас?.. А? Вот ты, немчура, что молчишь? напускается он на Кимврога.

- Да пошел ты!.. - огрызается тот.

- Ну, наш Губка ничего не боится, - продолжает Брукезия. - Ведь он-то, конечно, твердо рассчитывает как раз и быть избранным. И он, если уж совсем ему станет невмоготу, уж конечно, сумеет дезертировать во власть или в созерцание, не так ли?

- Угадал, милый, - язвительно отвечаю я.

- Один погиб от кровоизлияния в мозг, - начинает Кимврог, - другой перерезал себе вены, еще один выбросился из окна на двадцать втором этаже, двое неизлечимо больны психически, мой непосредственный предшественник заперся в загородном доме, охраняемом десятком волкодавов, и, говорят, строчит один за другим какие-то трактаты мистического содержания, представляющие собой невероятную заумь и бессмыслицу, его уже несколько лет не видела ни одна живая душа. Истории этих людей мало кому известны, но это не значит, что их не существовало. Известна же одна праздничная, торжественная сторона. Опыт противостояния никогда не гарантия праведности, но всегда свидетельство скрытой нечистоты. Вообще же новая непорочность едва ли оправдывает себя. Хотя, может быть, просто вероятность попадания мала, а сама идея...

- Господа мерины, - карикатурно гнусавит вдруг Альмавива. - Не нужно преждевременно портить этого славного жеребчика.

- Этот жеребчик, - холодно возражает Брукезия, - не без своей парши занесся в наш табун.

- Ваша кабанья настойчивость... - говорю я, и тут же умолкаю, и все четверо наблюдаем, как стремительно подходит к нам Робинсон.

- Познакомились, - с налета инженер замечает и после глядит на Кимврога. - Ну и?..

- Губка, - бесцветно отвечает тот.

- Губка? - вскидывает бровь инженер. Геральдика. Резкость автоматизма его тревожит. Все время. - Губка. Ага. Его превосходительство не станет выступать, - говорит мне, - но просил тебе передать, что он рад тому, что именно такой человек, как ты, избран нами.

- Благодарю, - сухо отвечаю я.

- Ну, тогда пошли, - говорит он.

- Ну, что ж, мальчики, - насмешливо оборачиваюсь я к притихшей троице. - Желаю вам теперь приятного времяпровождения. - До конца стану невозмутимость свою испытывать. Рельефно. Еще один раз. Чтобы.

- Да, - серьезно отвечает Кимврог. - И тебе того же.

- Аминь, - говорит инженер.

На ногах негнущихся вместе с инженером иду, и пересекаем весь зал наискось, по раскачивающемуся полу, они землетрясение все же решили приурочить к этому торжеству, думаю я, я все время опасаюсь падения, и трудов невиданных мне стоит удержаться. И его гордость около власти абсолютного. Не меньше ли стало теперь моих вылазок в область немыслимого? Но разве автоматизм изощренности не овладевает все более мною?! Подчеркнуто неспокоен. Старики отвечают юношам злобой на их кричащие идеи. К двум микрофонам подходим, установленным против трибун, и тишина нависает над залом, будто полотно из напряжения сотканное. А где-то в иное время я, может быть, окажусь сентиментальным. Но долее длить невозможно. Немыслимо. Сперва.

- Панихиды есть колыбельные для усопших. У нас сегодня не панихида, но торжество, - просто начинает Робинсон, и все переворачивается, происходит обвал, катастрофа, крушение, весь лед рассыпается на миллионы осколков, которые обдирают изнемогающее ожидание. - Торжество, ибо мы сегодня приветствуем мужество. - Все обо мне. Каждое слово инженера подобно гвоздю, забиваемому в виски и в затылок, в бедра и грудь. И все же далеко где-то, вовне. Мне снова нужно разжечь мои прежние оргии восторга, но я отчего-то напрочь забыл все свои доводы, которые когда-то убедили меня. Подвозят стол с простынею и ставят позади нас, подносят столик с инструментами и прочее медицинское оборудование.

- Что с нами происходит? - еще говорит. - Уроки истории суть похмельный синдром участников душераздирающих и радостных катаклизмов существования; история - перечень наследственных недугов цивилизаций. И взлетаем мы уже по одному из головокружительных отрогов смертоносной божественной асимптоты. Не век наш - изобретатель страха, но только величайший исполнитель живого опыта его. Нет, мы не романтики, не сумеречные романтики. Прагматизм в каждом нашем вздохе. И что нас интересует? Существование последнего человека, полное новой мифологии предрассудков и благорасположенности. Если кто-нибудь может назвать что-то неисчерпанное, неизведанное, неиспробованное, свежее, мы немедленно все отменим. - Речь его замирает в паузе, и молюсь, чтобы и вправду что-то назвали. И сам тоже лихорадочно ищу. По-прежнему не знаю, чего ожидать мне с моим убийственным ощущением таланта. Я инспектор общественных обстоятельств, и только доказать пытаюсь целый ряд роковых невиновностей. Но - всего только риторика. Робинсон продолжает, а я стою, на мгновение оглушенный, и не слышу его слов.

- Наступление заката иногда совпадает с расширением арсенала наслаждений, или совпадает всегда. Но, где человек, там всегда и желание, а нам только изменяет их терпкость, их отчетливость. И вот он перед нами - наш герой, наш избранник, наш патриций. Смотрите на него, смотрите на него сегодня. Потому что завтра вы уже будете тысячи и тысячи платить, чтобы только взглянуть на него, чтобы только пожать ему руку. Мы не знаем, каковыми окажутся его открытия, поиск его всегда будет свободным, и уже очень скоро он сам, наверное, расскажет нам об этом. Наш герой - Губка! вдруг кричит инженер.

- Наш герой - Губка! - единодушно подхватывает зал.

- Быть может, он еще когда-нибудь восстанет перед нами со своею пропагандою трепета. Нужно умело содержать себя в болезни исступления и самопоглощенности. Мы должны знать, что наше время прошло! - кричит инженер в микрофон, руки в кулаки сжимая.

- Наше время прошло! - громогласно повторяет зал.