- Ну вот, - тогда только усмехнулся я, - спроси у своих друзей, который час, и в ответ ты получишь тираду о бренности бытия.

- Ты что это? - вскинулся на меня Марк.

- Я так же, как и ты.

Снова всплывает доктор, и мои прежние мысли. Щажу себя, ничего не додумываю до конца в тихом последовании собственным неразберихам; в своих представлениях и образах не захожу глубоко, дна и не может быть, это понятно, хотя продвижение какое-то возможно всегда. Гораздо более жажды успеха во мне процветает страсть к моим монологам. Бытие. Окрест. Я еще возложу на них посреди разливов их заурядности тяжкий крест задумчивости и откровений. Марк теперь о чем-то болтает, рассказывает мне о какой-то выставке, о которой я ничего не знаю и знать не могу; собственно, видит, конечно, что я почти не слушаю его, и довольно мало, похоже, обеспокоен тем, это же и мне тоже не так плохо. Вокруг него поле светлой и печальной, хотя и легкомысленной дружественности, ее шелковых грабежей. Не совсем понимаю, о чем он говорит, и до меня только с некоторым трудом доходит иронический подтекст его рассуждений. Он все же довольно хорошо знает меня, давно уже знает.

Думаю, что я теперь не слишком волнуюсь, во всяком случае, это мне кажется так; но чувствую вдруг, что у меня совершенно онемели губы, я машинально касаюсь их пальцами, белые, должно быть, совсем, если со стороны сейчас взглянуть на меня. Машинально смотрю на часы, хотя вовсе не интересуюсь временем и даже не запоминаю расположения стрелок, просто какое-то автоматическое движение. Часы внутри меня самого, меня завораживает всякий мой собственный жест. Чувствую еще острейшую нужду, малую нужду, прямо хоть делай на улице, она волною накатила во мне, и мое внезапное желание невозможно переносить или сдерживаться, я даже вздрагиваю от остроты и нестерпимости его. Останавливаюсь. Он также помогает мне участием в моем сдирании кожи умеренности.

- Тебя сегодня, наверное, - говорю Марку, задыхаясь и глядя неприязненно прямо ему в лицо, хотя и обещал себе не поддаваться его садизму безмятежности, - специально приставили следить за мной?!

- Не беспокойся, - улыбаясь, отвечает Марк, - мы ведь с тобой друзья.

Снова что-то нахлынуло на меня: отвращение, ненависть, бешенство... Но перламутровая придирчивость моя едва ли достигает цели. Я снова повторяю, что день не настолько короток... Ненавижу себя еще и за это. Не знаю, как определить эту волну самоистребительного невыносимого чувства, я сродни приговоренному, сродни смертнику, собственное мое существование не то, что меня невыносимо гнетет, но раздавливает, уничтожает, ослепляет, душит!.. Соблазны около наслаждений. Фигура красноречия. Никак не найти мне камня шершавого, чтобы голову разбить об него. А иначе мне в себе не убедиться. У меня шумит в голове, тошнота подступает к горлу. Не знаю, сколько я стоял так, но потом стало немного легче, звенит еще в ушах, снова позывы к мочеиспусканию, опять столь же нестерпимые... Хорош же я буду, если еще и обмочусь прямо на улице. Великая проза всегда приходит беззвучно, но и мои ощущения, и мои сентенции появляются так. Ничуть. Улица пригодна для прогулок ненастья. Усмехается.

- Чему ты смеешься? - спрашиваю его в напряжении.

- Подумал об иных проделках олухов от экзистенции.

- Нелепость, - возражаю я. Но в себя не уйти. - А кто, - говорю еще Марку каким-то чужим, самому себе незнакомым голосом, говорю с трудом, как будто разучившийся делать это, - кто тебя больше спрашивал обо мне? Мужчины или женщины?

- И те и другие - больше, - усмехается Марк. - Пошли, пошли. Что это тебя так беспокоит?

- Далеко нам еще идти? - спрашиваю.

- Пустяки, - отвечает. - Пришли уже.

И вправду пришли. Стоим возле большого двухэтажного дома, приткнувшегося в глубине темного живописного палисадника за каменной обомшелой изгородью и воротцами тяжелой витиеватой ковки. Произведение искусной органической архитектуры. Марк здесь, вроде, чувствует себя своим, звонить не стал, но пошел прямо в дом. На парадной лестнице задержался, подождал меня и, отчего-то понизив голос, говорил мне чуть ли не шепотом:

- Ты не удивляйся. Я познакомлю тебя сейчас с хозяином дома... Говорят, инженер Робинсон у него что-то спрашивал о тебе.

- Инженер Робинсон? - останавливаюсь я в удивлении.

- Тс-с, - прошептал Марк, - не нужно, чтобы знали, что я тебе сказал об этом.

- Да ты мне пока еще ничего и не сказал, - выдавливаю из себя в некотором смятении. - Марк, - прошу его я, - ты здесь все выходы знаешь. Покажи ты мне, ради Бога, уборную. Ты не представляешь, как мне нужно.

- Ладно, ладно, - беспечно и веселее уже говорил мне Марк, - сейчас сначала познакомимся с хозяином, а потом обязательно чего-нибудь выпьем.

Мы входим в гостиную. Приглашенных было человек около двадцати, все по разным углам, некоторых я знал, наверное, хотя все-таки мало кого. Хозяина дома Марк сразу не заметил, это было к лучшему, я оставил Марка и так быстро, как это только позволяли приличия, отправился искать уборную. Нашел сразу и никого не встретил по дороге, стремглав запер за собой дверь и трясущимися руками стал расстегивать брюки. Теплый светлый сладостный водопад. Иеллоустоунский парк. Облегчение. Бьющееся сердце. Около ощущений. И вдруг неожиданно темнеет в глазах, меня пошатывает, и едва не валюсь на пол. Господи, да что же это со мной?!

Что-то мне теперь совсем нехорошо стало. Я вцепился рукой в кран, чтобы не упасть, и долго рассматриваю себя в зеркале. То, что мгновение назад доставило мне такое облегчение, ни с чем не сравнимое, теперь же доставляет мне и непереносимое отвращение к себе, к своему телу, его потребностям и всему моему настоящему. В мире лишь изощряющееся в достоинстве имеет право на существование вне пределов моей насмешливости. Думаю еще, что потом это все будет выполняться как-то по-другому, лучше ли, хуже ли, но не так. Мне нужно было расспросить подробнее доктора, как это все будет выполняться потом. И как все будет выглядеть. С фотографической точностью. Воочию.

Я тру свои руки под струею воды, полощу рот, делаю несколько резких движений мускулами лица, решив не выходить до тех пор, пока не буду уверен, что выгляжу теперь совершено так же, как выгляжу всегда. Я сумею обмануть всех, ожидающих от меня естественности или беспокойства. Прежнее было более временем напряжения. Голос сбивчивый, но неумолчный. Без всякого слова излияния час передышки объявлен в тревогах. Сегодня все будут смотреть на меня так внимательно и придирчиво, как никогда не смотрят на себя. Наконец выхожу и возвращаюсь в гостиную.

Марк подвел меня к хозяину дома, мы пожали руки друг другу. Марк снова исчез, его здесь все знали, ему это было несложно. Известие о моем приходе распространилось, должно быть, уже по всему дому, несколько человек заходят с террасы в гостиную, заходят только чтобы взглянуть на меня, любопытство, по-видимому, превосходит их терпение, хотя никто не проявляет навязчивости. Я ожидал сразу же чего-то особенного, важного от хозяина дома, хотя сам не знаю, какие у меня есть основания предполагать такое, он же говорит какие-то самые обычные пустячки, предложил попозже показать мне свою коллекцию сабель - я поблагодарил, разумеется. Хрусталь брызжет величаво огнями на гарус и поплин, изнемогающие от светлого изобильного пиршества. Будто самоцветы, корчащиеся в печи. Diospyros ebenum. Ощущение гладкости.

- Обратите внимание, как они сегодня все сами не свои из-за вас, говорит он мне, почти неуловимо улыбаясь и не поворачивая головы, так чтобы со стороны нельзя было догадаться, о чем идет речь. Отпечаток светской рассеянности. - Вы сегодня наш герой дня. Или, вернее будет сказать, вообще герой на многие месяцы или годы вперед. Хотя, вы ведь знаете, наша память так устроена, что ей постоянно необходимы новые раздражители. Про себя же скажу вам, что я такой человек, который боится всех людей, которые боятся скуки, - немного напрягаюсь при этих его словах, но тут подходит Марк, он принес по аперитиву себе и мне, и хозяин дома отпускает нас.