"Однако проспект журнала открывает нам и новую сторону его задачи: для начала он будет выходить на русском и немецком языках, очевидно можно ожидать прибавления и других европейских. Так наша стесненность и разбросанность оборачиваются новою надеждой: журнал хотел бы стать международным, объединить усилия писателей не только русских и внимание читателей не только русских. Сегодня, когда все общественные опасности и задачи не умещаются в национальных границах, такое направление естественно и плодотворно" (II, стр. 81).
Хотелось бы подчеркнуть: ощущение Солженицыным глобальности современных "общественных опасностей и задач" является не менее острым и постоянным, чем, к примеру, у М. Михайлова, не раз, как и многие другие критики, упрекавшего Солженицына в изоляционизме и национальной ограниченности.
Слитный неподцензурный голос оппозиционной к режиму общественности Восточной Европы, в том числе русской, должен стать, по Солженицыну, остерегающим и просвещающим голосом для опасно беспечного Запада. Это общая наша мечта, которая, если и осуществляется, то отнюдь не в пропорциональной опасности мере. Солженицын пишет:
"Вчитываясь же в проспект еще внимательнее, мы видим там весьма почтенные и широко известные имена из Восточной Европы, так что по составу почетных членов или редакционного совета можно ожидать перевеса голосов и мнений из Восточной Европы. Это открывает нам еще более интересную перспективу журнала: он, может быть, станет истинным голосом Восточной Европы, обращенным к тем ушам Западной, которые не заткнуты от правды и хотят воспринять ее.
***
*
Интеллигенция Восточной Европы говорит слитным голосом страдания и знания. Почет "Континенту", если он сумеет этот голос внушительно выразить. Горе (и близкое) Западной Европе, если слух ее останется равнодушен" (II, стр. 81, 82).
Вопреки многим критическим голосам, я считаю, что "Континент", особенно в его публицистической части, уже второе десятилетие адекватно воссоздает модель реальности тоталитарного мира. Запад же не монолитен. Его слух рассредоточен на сотни миллионов каналов. И если какую-то часть своих иноязычных читателей "Континент" побуждает к серьезному осмыслению внутреннего и внешнеполитического положения их отечеств и их вероятного будущего, то до большинства обитателей Запада журнал попросту не доходит. Ведь у эмигрантской литературы нет мощных рекламных агентств и изощренных распространителей. Но для нас в данном случае важно отметить, что, по Солженицыну, голоса с Востока должны быть обращены не только к отечественному, но и к мировому слуху. Мы уже говорили: наша общечеловеческая беда в том, что не существует такого единого, все улавливающего и на все отвечающего Мирового Слуха. Но в воображении каждого пишущего такой внимающий ему и отзывающийся встречными размышлениями слух всегда присутствует. И Солженицын никогда не упускает возможности к нему пробиться и побудить его носителей к общим с собой раздумьям. Так, в письме Сенату Соединенных Штатов с благодарностью за желание присвоить ему звание почетного гражданина США (30.Х.1974 г., стр. 88-89) он ставит общий для Запада и Востока вопрос:
"Мы все сознаем, что мир вступил в кризис неведомого рода - кризис, когда перестают быть отчетливыми до сих пор устоявшиеся понятия и перестают помогать методы предыдущих столетий. Проблемы современной жизни вдруг открылись гораздо более сложными, чем они до сих пор укладывались и регулировались в двух измерениях политической плоскости. И даже вовсе экономические явления обнажают корни свои в психологии и мировоззрении. Только объединяя все наши усилия и столь несхожие разнообразные переживания, мы можем надеяться вырасти и разгадать: чего же требует от нас История?" (II, стр. 88).
Подчеркнем, что это вопрос, а не ответ, и что Солженицын жаждет внести свой вклад в решение этой глобальной задачи посредством исследования российского опыта на глазах всего человечества.
"В этом большом охвате трудный опыт, которому мне довелось быть наследником, действительно является союзником Вашего опыта. Но по удаленности, по неосведомленности, по злонамеренным искажениям, их взаимодействие и взаимная проверка чрезвычайно затруднены" (II, стр. 88).
Солженицын - один из сравнительно немногих носителей этого "трудного опыта", чей голос услышан многими в мировых масштабах. Но еще больше людей, по широчайше распространенной привычке пользоваться разжеванной духовной пищей, слушают не то, что говорит Солженицын, а то, что говорят о Солженицыне. А в этом потоке продукции широкого потребления "злонамеренные искажения" и искажения по недомыслию так велики, что во многом нейтрализуют влияние сказанного Солженицыным на мировое сознание.
Письмо Сенату тоже заканчивается теплыми словами об американском народе:
"В интервью CBS мне уже довелось воздать должное великодушию американского народа, так плохо отблагодаренному в мире. И отметить тревожную нелегкость судеб, ожидающих Вашу и нашу страну, - оттого, что народы наши необлегчительно для себя оказались столь влиятельны в сегодняшнем мире" (II, стр. 88-89).
Сложнейший комплекс проблем обсуждается Солженицыным с его интервьюерами на пресс-конференции в Париже 10.IV.75 г. (II, стр. 162-185). Среди этих проблем - и вопрос о восприятии Солженицыным Запада, и анализ взаимоотношений между Западом и Востоком. Прошло больше года пребывания Солженицына на Западе, и уже начал складываться стойкий стереотип его восприятия журналистской средой (а через нее и общественностью) как антизападника и антидемократа. В этом смысле весьма характерен следующий вопрос, заданный Солженицыну на этой пресс-конференции:
"Вы неоднократно подчеркиваете, что западные люди не понимают советской реальности; и Вы правы: мы очень многому от Вас научились. Но вот Вы сами, говоря о свободе на Западе, как будто ею пренебрегаете или даже ее презираете. Не видите ли Вы чего-нибудь положительного в опыте Запада за последние пять лет?" (II, стр. 167).
Ответы Солженицына на этот и последующие вопросы так насыщены концентрированным содержанием, что их невозможно не привести почти целиком:
"Здесь какое-то между нами непонимание. Я смею заявить, что я высказывался о западной жизни всегда чрезвычайно умеренно и даже малословно - уже хотя бы потому, что все мои художественные произведения, то есть главные мои высказывания, - исключительно о восточной системе. Высказывания мои о Западе совсем не состоят из одной критики, как например в предлагаемой книге(, где я описываю Запад как мощного союзника, спасшего Сахарова и меня во время сильного боя в 1973 году. В этой книге я целыми страницами цитирую западную прессу. Я высказывался о западной жизни только, может быть, в двух-трех ключевых вопросах... Возвращаясь к заданному вопросу: я отвергаю обвинение в том, что я высказывался вот так мрачно о Западе, что я здесь ничего ценного не вижу, такого подобного я не говорил никогда. Единственным моим основательным высказыванием по этому поводу была статья "Мир и насилие". Но там говорилось вовсе не о том, что свобода западная не нужна или досадлива. Там действительно об очень серьезном вопросе говорилось, но я думаю, что мы сегодня чуть позже с какой-то стороны все равно к нему подойдем. Я готов к нему вернуться в любой момент.
- При чтении Вашей последней книги у нас создалось впечатление, что Вы считаете Запад очень хрупкой зоной, уязвимым, бессильным или, вернее, с малой моральной и духовной силой, с весьма низкой моральной сопротивляемостью. Вкратце, что Запад в упадке. Продолжаете ли Вы так считать?
- Поскольку меня возвращают к вопросу предыдущего корреспондента, я был значит прав, что мы сейчас все равно вернемся к обсуждению этого вопроса. Я тогда осмелюсь утомить ваше внимание подробным ответом. Те десятилетия, когда советские жители не имели никакой информации о Западе, мы имели наивность, но, конечно, никакого нравственного основания, ждать, что Запад придет нам на помощь и освободит нас от рабства. В 20-е, 30-е, 40-е годы, радио никакого нет, газет никаких нет, мы безусловно так представляли западную свободу. - Мы - ну так, чтобы не бояться патетического слова, - мы "молились" на Запад. Мы считали, что свободные и могучие западные люди не могут долго терпеть, чтобы соседний европейский народ угнетался - ну, как почти обезьяны, как скот. Годы после войны, которые я провел в лагере, и я и окружающие жили такими надеждами и верой такой. Это было время, когда мы не имели совершенно никакой информации об истинных западных делах. Но, оказывается, дело обстояло тут совершенно иначе. Практически Запад не имел о Советском Союзе истинной информации почти никакой с 20-х годов. Каждый иностранец, приезжавший в Советский Союз, обставлялся несколькими агентами, которые ловко вели его туда, как и куда им надо. Однако, скажу хуже: дело было не только в том, что западных людей обманывали и они не получали истинной информации. Здесь психологическое основание человеческой натуры, это не свойство именно западных людей - французов, англичан или немцев, - это свойство человека вообще как существа.
