"Но вместе с тем нельзя избежать и тревоги, что общая ненормальность исходных условий, общий сдвиг геологических пластов вносят, не по вине самих исследователей, - общую, как говорят математики - систематическую ошибку, которая сдвигает и искажает все результаты исследований" (I, стр. 269. Курсив Солженицына).
Так четко, лаконично и строго намечены Солженицыным истоки и параметры этой "систематической ошибки", что мы не можем избежать почти сплошного цитирования. Итак:
"Ненормальность, во-первых, в том, что изучаемая страна - ваша современница, она реально, бурно живет, - а между тем ведет себя как немая археологическая древность: хребет ее истории перебит, память провалена, речь отнялась, сама о себе она лишена возможности писать правду, рассказывать истинно как есть, сама себя открыть. Итак, посторонние ученые, изучающие эту страну, попадают в положение как бы археологов: им не достает звеньев, материалов, связи, а больше всего - самого духа той ли прежней исчезнувшей России, или сегодняшнего умело замкнутого СССР, - воздуха страны, без которого нельзя воссоздать истории даже и тогда, когда объективные материалы будто и собраны. Недохватка этой корневой связи с почвой особенно сказывается, конечно, на иностранных исследователях" (II, стр. 269-270).
Прошло десять лет, и в СССР расширились возможности исследователей далекого прошлого. Но по отношению к узловым историческим моментам, объективное освещение которых было бы убийственным для господствующих в Советском Союзе версий мировой, русской и советской истории, а значит - и для господствующей идеологии, ничего в принципе не изменилось. Остаются справедливыми следующие слова Солженицына:
"Да добросовестному западному исследователю - как можно вообразить, представить, поверить, например, что в главной Большой Энциклопедии этой страны ни одной строки нельзя a priori считать истиной, но в каждой предусмотрительно подозревать или ложь, или сокрытие, или лукаво-извращающую формулировку?.. Я уже не говорю о таких трагикомических случаях, как с одним из ваших коллег, чью работу о Тамбовском, 1920-21 годов, восстании крестьян против большевиков мне показывали здесь, в гуверовском институте. Хорошо знакомый с этой темой, я мог оценить, как тщательно и настойчиво этот американский ученый, будучи в Советском Союзе, разыскал все доступные материалы и даже - почти недоступные. Но около главного из них в его списке библиографии я нашел примечание: "К сожалению, все выписки из этого источника у меня были украдены из гостиницы в Москве, так что я не сумел их использовать в моей работе". Вот это уже не вызвало моего удивления: простофили из библиотеки проморгали, выдали иностранцу неположенное, - но КГБ вовремя проследило и исправило ошибку!.. (За самую возможность таких поездок - хоть как-то ближе прикоснуться к материалу иные ученые платят еще и оглядчивостью, сдержанностью формулировок, чтобы не рассердить хозяев страны, но, как и всякая сделка за счет истины, она не оправдывает себя.)" (I, стр. 270-271).
И по сей день платят - компромиссными версиями событий, иначе перестанут пускать в Союз. А для западного ученого, особенно начинающего, непрестижным считается исследование без предварительного изучения материала на месте, в исследуемой стране. И для СССР не делается в этом вопросе исключения. Между тем, изучение России и СССР не есть академическое занятие. Итоги этого изучения, степень адекватности его результатов реалиям русского прошлого и советского настоящего судьбоносны для мира. Никогда не возникает в размышлениях Солженицына об этом вопросе интонации отстранения, отчуждения: не вмешивайтесь, мол, в наши дела - мы сами в них разберемся. Напротив, он не устает напоминать, что Россия и СССР
"это не равнодушная примиренная античность и даже не просто одна из 120 современных вам стран, так чтобы посвятить ей один из 120 институтов и академически изучать, - нет! эта страна решительно определяет ход современной мировой истории, сильнейше влияет и на ход американской, так что и работа каждого американского ученого о Советском Союзе приобретает высокую температуру: от ее верности или ошибочности, от ее глубокого понимания или поверхностного скольжения может роковым образом зависеть, пойти завтра к лучшему или к худшему ваша собственная американская история" (I, стр. 270).
Можно ли после этого утверждать, что мысль Солженицына обращена только к его собственному народу?
Солженицын подчеркивает еще одну парадоксальную особенность работы западных советологов: объект их исследований не остается пассивным. Он бессонно работает над формированием в мировом сознании нужной ему версии своего прошлого и настоящего - над программированием своего образа в глазах Запада. Солженицын упорно напоминает:
"...эта страна по внешности совсем не молчит, а непрерывно, активно, очень обильно, весьма атакующе подает о себе как будто информацию, на самом же деле - запрограммированную ложь" (I, стр. 270).
Не понимаю только, почему "по внешности" "эта страна" и на самом деле не умолкает ни на мгновенье.
Социалистические симпатии Запада, особенно его интеллигентных слоев, склоняют его верить этой дезинформации и отталкиваться от альтернативных суждений:
"И еще в-четвертых: положение осложняется тем, что эта советская ложная информация эмоционально подхватывается увлеченной социалистической средою Запада, оттого для историка создается как бы сбивающий боковой ураган, который порошит глаза, уклоняет само тело исследователя и поворачивает голову его в более покойное, удобное, но и ложное положение: он вынужден смотреть не туда, где лежат черепки истины, а куда повернул его ветер эпохи" (I, стр. 270).
И еще раз:
"Тут сбивает, забивает глаза песком тот настойчивый резкий ветер эпохи, социалистический ветер, не позволяющий ученому ровно держать глаза в сторону истины - для того оказывается нужным еще и бесстрашие! Весь западный мир сегодня испытывает порыв к социализму, и целыми десятилетиями было так заманчиво: уже найти свой идеал осуществленным на Земле! Когда же оказалось, что советская система сильно-сильно-сильно отличается от самого непритязательного идеала, - тут и пригодилось фальшивое отождествление терминов "советский" и "русский": все преступления, пороки и провалы советского социализма ложно отнесли за счет русской "рабской традиции", выхватывая как из пожара своего бумажного ангела социализма: у русских он конечно не мог удаться, но у нас, на Западе, будет совсем другой чистенький, белоснежный" (I, стр. 273-274. Курсив Солженицына).
Именно поэтому, из-за, в одном случае, совпадения, в другом несовпадения с "ветром эпохи", Запад горячо верил дореволюционным (преимущественно социалистическим) эмиграциям из России (Солженицын подробно это аргументирует) и не верит той части нынешней и двух предыдущих эмиграций из СССР, которая не разделяет всемирных социалистических иллюзий. Тот перекос в представлениях о дореволюционной России, который создан на Западе, с одной стороны, дореволюционными эмигрантами, с другой - советской официальной исторической наукой, разделяется и многими новейшими эмигрантами, в том числе нередко и настроенными антисоветски. Не тяготевшие к революции слои России прошлого, подобно нынешним консервативным либералам Запада, не пропагандировали здоровых потенций и черт своего общества, не заботились о привлечении к себе ни внутренних, ни внешних симпатий. Поэтому, как в мировом сознании, так и в сознании подсоветском, распространился искаженный стереотип России, противопоставить которому сегодня более близкую к действительности историческую версию очень трудно. Солженицын с горечью говорит:
"Вот о чем не догадывалась дореволюционная русская администрация: что надо информировать мировое общественное мнение о жизни внутри России. По медленному течению тогдашней истории, по изолированности стран - даже и в голову не могло придти, что от этого скоро будет зависеть будущее своего народа и многих других. Зато революционные и фрондирующие политические эмигранты из России - ощутили это здесь, на Западе, и не жалели своего эмигрантского досуга на подобную деятельность, вложили в нее всю эмоциональную горечь, нетерпеливость и необъективность временных неудачников ниспровержения и переворота. Они и создали на Западе искаженную, непропорциональную, предвзятую картину нескольких русских столетий, отчасти по своей страсти, отчасти потому, что многие из тех эмигрантов были молодые люди искусственного партийного формирования, они совсем не имели возможности да и не хотели знать и прочувствовать глубины тысячелетней народной жизни. И так для Запада картина России - как раз в момент ее самого обнадеживающего экономического и социального развития перед Первой мировой войной - была составлена отрицателями России, ненавистниками ее жизненного уклада и ее духовных ценностей, и в таком виде инерционно утвердилась посегодня. Вот - пятое тяжелое осложнение, тот изначальный сдвиг целого пласта, который для западных исследователей переносит все начальные точки отсчета, все возможности правильного сопоставления прежней России и нынешнего Советского Союза. Протянуты были легенды, целая цепь мифов, приправлены даже безответственными цифрами касательно экономики или социальной эффективности, характера революционного движения или масштаба репрессии (некоторых таких искажений я касаюсь в разных местах "Архипелага ГУЛАГа"). И так искажение русской исторической ретроспективы, непонимание России Западом выстроилось в устойчивое тенденциозное обобщение - об "извечном русском рабстве", чуть ли не в крови, об "азиатской традиции", - и это обобщение опасно заблуживает сегодняшних исследователей, мешая им понять социалистическую природу и суть происходящего в СССР. В том обобщении искусственно упущены вековые периоды, широкие пространства и многие формы яркой общественной самодеятельности нашего народа - Киевская Русь, суздальское православие, напряженная религиозная жизнь в лесном океане, века кипучего новгородского и псковского народоправства, стихийная народная инициатива и устояние в начале XVII века, рассудительные Земские Соборы, вольное крестьянство обширного Севера, вольное казачество на десятке южных и сибирских рек, поразительное по самостоятельности старообрядчество, наконец крестьянская община, которую даже и в XIX веке пристальный английский наблюдатель (Маккензи Уоллес) признал в ее функционировании равной английскому парламентаризму. И все это искусственно заслонили двумя веками крепостничества в центральных областях и петербургской бюрократией" (I, стр. 271-272).
