Затем наклонилась и страстно поцеловала его. Андре властно схватил меня и перевернул на спину. Кровать скрипнула.

– Твоя очередь, – прошептал он между поцелуями. Его губы мягко касались моей шеи. Одна ладонь у меня в волосах, другая на груди. Он начал расстегивать бюстгальтер. – Я мечтал об этом мгновении. С тех пор, как увидел тебя. С ума сходил по тебе.

Андре поцеловал мою грудь. Его кожа по сравнению с моей казалась очень темной. Когда мы лежали с Брэдом, все было наоборот: я темнее его. Я вспомнила, как говорил об этом Брэд, и мне расхотелось распространяться про Андре. Только вспыхнула в мозгу фраза из занятий по истории искусств: светотень. Светлое на фоне темного. Красиво.

Я издавала звуки, каких раньше не слышала. Андре поигрывал моими сосками – ничего подобного я до него не испытывала. Кусал, касался пальцем, обводил вокруг.

– Сними свитер, – попросила я. Андре поднялся и стянул его. Я встала рядом и посмотрела на него. Мне очень хотелось прижаться к его груди. Я с удовольствием отметила, что на ней очень мало волос. А на руках и на спине нет вообще. И жира на теле тоже было немного. – Ты такой привлекательный! Не поверишь насколько!

– Спасибо, – ответил он. Мне нравилось произношение Андре и его улыбка. Я заводилась от них.

Мы стояли обнявшись и целовались. Андре был теплым и крепким, как я и представляла. Он прижался ко мне животом, и неожиданно для себя я ответила. И, ощутив сквозь брюки его пенис, с удовлетворением отметила, что он велик. Такой, что доставит удовольствие, но не причинит боль.

– Господи! – Андре застонал и провел рукой у меня между ног. В отличие от Брэда он знал, что делать. Опустился на колени и прильнул губами к животу. – Какая ты крепкая. Удивительно!

Он широко развел мои ноги и поцеловал внутри. Пальцы и губы Андре сосредоточились в одном месте. Я едва держалась. Чувствовала, что вот-вот преждевременно взорвусь. Остановила его. Сама встала на колени и повторила все, что он делал со мной. Андре снял брюки и остался совершенно нагой. Превосходный мужчина во всех отношениях.

– Подожди, – попросила я. Пошла в ванную и нашла в сумке презерватив.

Когда я вернулась, Андре сидел на полу и, зажав в кулаке член, водил рукой. Увидев меня, он прервался.

– Продолжай, – улыбнулась я. – Хочу посмотреть, как ты это делаешь.

Я никогда не видела мастурбирующего мужчину, хотя мне всегда хотелось посмотреть. Андре послушался, но попросил меня сделать то же самое. Я села напротив, раздвинула ноги и стала ласкать клитор. Мы смотрели друг на друга и занимались этим, пока хватало сил.

Потом я надела ему презерватив, попросила остаться на полу, оседлала и медленно опустилась на него, позволяя войти в себя. Мы посмотрели друг другу в глаза, и это оказалось настолько прекрасно, что я расплакалась.

– Ты в порядке? – спросил Андре.

– Да, – улыбнулась я и начала двигаться. – Более чем в порядке. Это восхитительно. – Мы сжимали друг друга в объятиях.

– Да, – ответил он.

Мы меняли позы, перемещались по комнате 190 и наконец кончили на кровати на четвереньках.

Андре считал это положение непристойным, а меня оно пьянило. Годы разочарований исчезли, и я приобщилась к вечности.

Андре сжал меня в объятиях, и мы поцеловались.

– Невероятно!

– Ты так думаешь?

– Да.

Мы отдохнули, немного подремали, заказали еду в свой домик и повторили все снова.

В магазины мы выбрались только через двое суток.

Амаури потер свой взбугрившийся под простыней живот, в котором булькало не меньше чем пол-упаковки пива. Мы только что закончили заниматься любовью под фонограмму пения птиц. Фатсо сидела на подоконнике и ворчала на пролетавших пташек, словно надеялась, что они свалятся ей в рот, как ресторанный заказ. Мою животину никто не заподозрил бы в чрезмерной сообразительности. Амаури уже месяц приходил сюда каждую ночь, и кошка к нему привыкла. И я тоже. Не хотела его отпускать. Даже в школу.

За три месяца, что мы были вместе, я полюбила Амаури.

Окно спальни было открыто, и бесподобный, напоенный росой бостонский утренний воздух овевал наши разгоряченные соленые тела. Впервые в жизни я чувствовала себя по-настоящему свободной. И счастливой. Вечером, перед тем как заснуть, он посмотрел на меня и робко спросил:

– Ты не послушаешь, что я написал?

Это оказался небольшой рассказ в стиле Гарсиа Маркеса. Я не находила слов от изумления. Моего испанского не хватало даже на письмо домой. Но общение с Амаури помогло подтянуть язык. Парень умел писать. Умел, хотя и продавал наркотики. В его словах звучала музыка. Меренга. Но только не пуэрто-риканская, которую я научилась отличать от доминиканской. Доминиканская меренга приводит в волнение. А пуэрто-риканская? Нет.

Sucias считают, что я спятила. По их мнению, в таком смазливом парне, с такими длинными ресницами, который ходит вразвалочку, пахнет «Си-кей-уан», пользуется дешевым пейджером, носит одинаково небрежно туфли с кружевами и без, едва плетется за рулем по Сентр-стрит, где знает всех мыслимых и немыслимых типов – черт! – в таком пареньке ничего хорошего нет. Не может быть. Так полагают не только sucias. Все деловые латиноамериканцы усмехаются, когда замечают, как мы рука об руку входим в магазин. И подобные Амаури тоже решили, что он свихнулся – связался с образованной, самостоятельной женщиной.

– Я люблю тебя, – пробормотала я. Амаури потянулся и поцеловал меня в веко.

– Я тоже тебя люблю.

– Не ходи сегодня в школу. Оставайся со мной. Поиграем.

– Было бы здорово. Но извини, не могу. – Он вылез из-под одеяла, и я уставилась на его соблазнительную спину – Амаури был крепок, развит, силен.

– Пойду в ванную, – объявил он по-английски. – Давай со мной, Mami.

– Поваляюсь еще несколько минут, – сонно ответила я. – Хочу спать.

– О'кей, – согласился Амаури.

Наверху полилась вода, и я утонула в счастье.

Я не собиралась влюбляться в торговца наркотиками Амаури Пиментела. Так вышло сгоряча, потому что я рассталась со своим техасским головастиком-ковбоем. И внезапно поняла, что таращусь на моргающий зеленый курсор компьютера, не в силах вымучить из себя ни одного нормального предложения, ибо в голове был сплошной Амаури. А потом ко мне подвалил Иован со своими болтающимися кудряшками, и я не проявила к нему интереса. Меня не интересовал ни он, ни Эд и никто другой.

Я постоянно видела, как трогательно Амаури складывает одежду своими огрубевшими руками, видела круглый шрам на его плече от пули из проезжавшей машины, видела, как он плачет, когда слушает грустную песню. Как снимает с шеи разноцветные четки и зажимает в кулаке, словно увядший, поникший цветок. Как крестится ими и целует, склоняясь в молитве, когда просит удачи и безопасности на улице. Или здоровья и благополучия любимой матери. Que Dioslabendiga, говорит он. Благослови ее Господь.

Амаури неизменно поражает меня. Считает в уме так, как я не умею даже на бумаге. В нем больше здравого смысла, чем когда-либо было во мне, и он не стесняется сказать, если я поступаю нелогично. Амаури читает, когда я смотрю телевизор, и говорит, что жизнь слишком коротка, чтобы пялиться в «дурацкий ящик». Теперь я хочу только одного – быстрее забить свою колонку и бежать домой, потому что через несколько часов в дверь позвонит Амаури и приоткроет передо мной самую красивую и вызывающую загадку мира. Мне нравится, как он двигается в постели, нравится сила его рук и бесстрашие экспериментов. Ему никогда не кажется, что я дурно пахну, даже если так оно и есть. Его не волнует, что я не побрилась. И он не считает меня толстой.