CLXIX И в этой жизни тяжкой изнывая, Однажды Африко печальный пас Свои стада и, взоры подымая Рассеянно, бродил за часом час, Все о своей любезной размышляя, Из-за которой таял он и гас. И вот увидел он источник ясный, Светившийся светлей звезды прекрасной. CLXX Деревьями густыми окруженный, Местами сенью веток затемнен Он был. Полюбовался им влюбленный, Сел у корней; склонился грустно он, Раздумьем о злосчастье сокрушенный, К какому был любовью приведен. В воде себя узнав, он поразился, Как мрачен вид его, как изменился. CLXXI И вот, к себе исполнен состраданья, Сраженный переменою своей, Не в силах он удерживать рыданья, Все горше плачет он, все горячей И день злосчастный первого свиданья Уже проклясть готов душою всей. «Ах, — молвит, — за какие прегрешепья Влачу я жизнь, не зная утешенья!» CLXXII И, опираясь на руку щекою, А на колено локоть положив, Он говорил и слезы лил рекою: «О злая жизнь моя, пока я жив! Так этою отягчена тоскою, Пускай растает, словно снег в разлив. А я, как хворост на огне, сгораю, И нет спасенья мне, нет мукам — краю. CLXXIII Уйти от страсти к девушке жестокой, Пленившей сердце мне, я не силен, — Чтоб не желать ее с тоской глубокой Всего превыше. Вижу — заключен В столь крепкие оковы, одинокий, Что день и ночь пылать я обречен В огне недвижно: выйти нет надежды, Коль смерть не поспешит закрыть мне вежды». CLXXIV Потом, любуясь, он глядел на стадо: Резвилися коровки и бычки, Он видел — целовались; всем отрада Была в любви, не ведавшей тоски. Он слушал птиц; полны живого склада, Звучали их любовные стишки, И весело пичужка за пичужкой, Влюбленные, порхали друг за дружкой, CLXXV Любуясь, Африко грустил без меры: «Счастливые созданья, вы верней, Вы более меня друзья Венеры, И как вы радостней в любви своей, В усладах тех, каким не знал я веры! И как должны хвалить вы горячей Амура за любовь, за упоенье, Что вам дано сполна — и в разделенье! CLXXVI Вы стройно песни радости поете, Порхаете, беспечны и легки, А плачу я, в страданьях и заботе И день, и ночь, изнывший от тоски; Исход я вижу в смертной лишь дремоте, Свободы жду от гробовой доски, Отрады, хоть малейшей, ждать не смею От завладевшей волею моею». CLXXVII И тут, вздохнув глубоко и умильно, Расплакался так горько мальчик мой, И слезы полились так изобильно, Что щеки, грудь казалися рекой, Струями слез омоченные сильно, — Так злостной был охвачен он тоской. И к светлому склонившись отраженью, Беседовал он с собственною тенью. CLXXVIII И с нею потуживши над собою, Слезами переполнивши поток, Сменяя долго мысль одну другою, Он несколько сдержать рыданья мог При мысли, поманившей дух к покою, Открывшей в сердце тихий уголок, Напомнившей о сладком упованье: Венера ведь дала обетованье. CLXXIX Но видя — не приходит исполненье, А между тем он до того дошел, Что чувствует уж смерти приближенье, Сказал: «Венера бед моих и зол Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье, Которым смертный рок меня борол?» Почтить богиню жертвоприношеньем Решает он — как напоминовеньем. CLXXX Он на ноги встает, идет он живо Туда, где неба не закрыт простор, Умелою рукою взял огниво, Разводит видный, блещущий костер. И целую поленницу, красиво Срубив ее, над пламенем простер. Потом овечку, что глазам отрада — Тучна была, — он быстро взял из стада. CLXXXI И, взяв ее, к огню подвел; сначала Между колен своих установил; Потом, как дело знающий немало, Ее он прямо в горло поразил И кровью, что по капле истекала, Он окропил огонь; и разделил Овечку на две части, и руками Поспешными их возложил на пламя. CLXXXII Одну за Меизолу оп возлагает, Другую — за себя, чтобы узнать, Не чудо ли сейчас же воссияет; Во благо, в зло ль — ее лишь увидать, Всю па пего надежду возлагает. Он уповает, должен уповать! И на колени он к земле склонился, В таких словах к Венере обратился: |