CLV И он сказал старушке: «Дорогая Жена, сынок, сдается мне, уснул, Лежит в постели, тихо отдыхая, И разбудить его я не дерзнул: Грешно, и шутка вышла бы плохая, Когда б теперь я сон его спугнул». «Конечно, — отвечала Алимена, — И не тревожь: ведь сила сна бесценна». CLVI Когда уж долго юношу, лаская, Опутывал сетями легкий сон, И воля грудь наполнила былая, Вздохнув глубоко, пробудился он, А возле — никого. И, вновь вздыхая, Своей печали прежней возвращен, Он пред собою мыслью неостывшей Все видит нежный взгляд, его сразивший. CLVII Но чтоб себя не выдать вдруг позорно И обмануть отцовское чутье, Вскочил и приоделся он проворно. Скрыв муку страсти, одолел ее. Красивое, спокойное притворно, Отер он полотном лицо свое И взор, еще слезами орошенный, — И вышел вон, хоть несколько смущенный. CLVIII И Джирафоне тотчас же встречает И спрашивает сына своего, Что было с ним и как он поживает. И, все еще любуясь на него, О том же Алимена вопрошает. А он в ответ: «Да, право, ничего. Я выспался — и не томит нимало, Прошла вся боль, что так меня терзала». CLIX Но все ж отец решил приготовленье Горячей ванны для него, — и вот Ее берет он только в уверенье, Что боль иная сердце не гнетет. О Джирафоне, что твое леченье! Любовное страданье не пройдет, И разве тут твоя поможет ванна, Когда глубоко в сердце скрыта рапа! CLX Довольно же. И после омовенья Изрядно грустно день проводит он. Два, три, четыре дня — одни мученья. Минутного он отдыха лишен, Все позабыв былые упоенья, В задумчивости мрачной погружен. Но мысль о той его не покидает, По ком и дни, и ночи он страдает. CLXI Отец, и мать, и все дела на свете, Все — все равно, ничем не занят ум, И мысли нет ни об одном предмете, Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум. Но лишь одна бессменно на примете У скованных, порабощенных дум, В одну лишь верит, лишь одной боится,- И ею создана его темница. CLXII Когда бы в страстном, пламенном горенье — Не зная где — он мог ее сыскать, Весь исстрадавшись, принял он решенье Того предела уж не покидать. И лишь в одном он ведал утешенье — Чтоб без помехи плакать, и вздыхать, И тихо вспоминать о том, что было, Что с милою его соединило. CLXIII И Африко столь горю предавался, Что с каждым часом более страдал. Он обессилен был, он задыхался, — Без отдыха недуг его терзал. Он жизни против воли подчинялся: Цепями так Амур его сжигал, Что он почти от пищи отказался, День ото дня слабел и истощался. CLXIV Уже с лица красивого сокрылся Румянец юный, дальше — все бледней И все худей бедняга становился, Стал острым взгляд ввалившихся очей. И так он от печали изменился, Что юношу еще недавних дней Едва напоминал теперь влюбленный, Безжалостным пыланьем опаленный. CLXV Отец не мог бы выразить словами, Как мучился душою за него. И часто ободрял его речами Такими: «Сын мой, молви, отчего Страдаешь ты? Клянусь тебе богами: Узнав причину горя твоего, Все сделаю, хоть из последней силы, Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый. CLXVI Коль силою нельзя предмет томлений Твоих достать иль разумом людским, Подумаем: есть способ, без сомнений, Мысль отогнать, которой ты томим, Чтоб больше ты не знал таких мучений И был, как прежде, цел и невредим. Не дать тебе совета — быть не может, Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?» CLXVII И матушка частенько вопрошала, Чем он, любимый, столько угнетен, Что жизнь его такою горькой стала, И так уныл, и так расстроен он. «Сыночек, — говорит, — мне в душу пала Твоя тоска, и сердце рвется вон С отчаянья: не видеть не могу же, Что с каждым днем тебе все хуже, хуже». CLXVIII Им Африко в ответ — не что иное, Как только, что худого ничего; Не знает, дескать, сам, что с ним такое. А то — чтобы оставили его В покое: голова иль что другое Побаливает — только и всего. И от того не раз его лечили, Да все болезнь не ту в нем находили. |
