На первом допросе Чистый пытался выкручиваться насчет ограбления кассы, валил все на Брыся.

— А куда вы девали черную перчатку со свинцовым блином? — спросил Басков, раздражаясь.

— Какие перчатки? — с улыбочкой удивился Чистый. — Лето же, гражданин начальник.

— А охранника вы чем по затылку ударили?

— Да что вы на меня вешаете? Какой охранник?

— Хорошо, я сегодня же устрою вам очную ставку с Брысем.

Чистый вдруг сорвался в крик: — Не надо! Не хочу! На кой мне эта пасть!

— А вот он очень бы хотел с вами встретиться, — не утерпел Басков, с отвращением ловя себя на том, что ему нравится панический страх Чистого перед Брысем.

Он сознавал, что эти слова имеют для Чистого один смысл, когда речь идет лишь об ограблении кассы, и приобретают совсем другой, более серьезный, если Чистый увидел в них намек на ограбление Шальнева. Похоже было на второе…

Чистый разыграл обморок, схватился за перевязанное плечо и сполз со стула.

Басков вызвал врача. Врач пришел, дал Чистому понюхать нашатыря и, пощупав пульс, сказал, что ни сердечного, ни другого какого приступа не наблюдается.

Басков понял, что не сумеет оставаться спокойным при допросе Чистого, и ему представилось унизительным и противным тратить на этого человекоподобного свои нервные клетки, которые, как известно даже эстрадным конферансье, не восстанавливаются, — Вот что, — сказал Басков, — мне из вас по капле показания добывать не хочется. Давайте так: я сейчас кое-что спрошу, а вы прикиньте, чем следствие располагает. Думаю, всем станет легче.

— Валяйте, — развязно согласился Чистый.

— Первое. Из Ленинграда вы уехали с тремя тысячами. Откуда четырнадцать с половиной?

— Нашел.

— Ладно, это мы уточним. Второе: зачем вы положили в карман Шальневу паспорт Брыся? И зачем послали Зыкову три сотни от имени Брыся? Замазать его хотели?

Чистый даже головой покрутил.

— Ну, начальничек! А может, Брысь сам и подкинул? Ксива-то не моя, а Брыся.

Баскову вспомнилась его собственная мысль о таком витиеватом варианте, и он с интересом посмотрел на Чистого. Этот тип, оказывается, способен на иезуитские штучки. Выходит, именно на такой вариант он и рассчитывал?

— Хорошо, на эти вопросы можете не отвечать, это вам, как говорится, информация к размышлению, — сказал Басков, чувствуя раздражение. — А вот насчет перчатки советую не тянуть.

Перчатка нужна была Баскову до зарезу: для следствия и на суде она окажется самым убедительным вещественным доказательством в ряду прочих. Тут молчание не устраивало его.

— Где перчатка? — спросил он сквозь зубы.

Чистый ответил не сразу, а когда заговорил, Басков не узнал его тона.

— Шальнев живой?

— Тут я спрашиваю, а не вы. Где перчатка?

— Выбросил.

Баскову стало легче. Чистый, несмотря на свое иезуитство, вероятно, не шибко-то разбирается в основах судопроизводства, коль признался в существовании перчатки — орудия двух преступлений, совершенных им. Но это были пока лишь слова, от слов на суде и отказаться не поздно.

Однако у него есть еще один способ попробовать отыскать перчатку.

У Тарасовой обыска не производили, так как было установлено, что о деяниях Чистого она не имела никакого понятия, а кров ему предоставила, как она сама говорила Баскову, исключительно из дружеского отношения к Сомовой, по ее просьбе. Не спрятал ли Чистый свою перчатку у нее в квартире?

В тот же день Басков встретился с Антониной Тарасовой у нее на работе и попросил, когда приедет домой, хорошенько поискать, нет ли среди ее вещей чего чужого, постороннего — он не сказал, что это может быть черная мужская перчатка с зашитым за подкладку свинцовым блином. И записал ей свой рабочий телефон.

Она позвонила вечером, и голос у нее был растерянный, как в тот раз, когда Басков приезжал за ключами.

— Нашла, товарищ майор.

— Что нашли?

— Перчатка черная. Большая и страшно тяжелая. Что-то там вложено.

— Где она была?

— В шкафу стенном, на полке, наверху. Там у меня коробка с зимними сапожками. В голенище засунута.

— Прошу вас, Антонина Михайловна, сделайте вот что. Положите ее в коробку, как лежала, и поставьте коробку на место. — И, помолчав секунду, спросил: — Вы когда завтра работаете?

— Во вторую.

— Можете побыть до двенадцати дома? — Конечно.

— Мы к вам заедем. Большой компанией. Вы уж не ругайте за беспокойство. Это в последний раз.

— Да нет, ничего…

На допрос Басков вызвал Чистого в девять часов утра.

— Прошу ответить только одно: где перчатка? — спросил он, когда Чистый сел.

— Не было никакой перчатки, — зло сказал Чистый.

— Вы же говорили — выбросили ее.

— Шутил. Хотел в лист вам сыграть, гражданин начальник, вижу, нравятся вам перчатки.

— Ну так вот, Чистый, сейчас поедем к Тарасовой, и вы покажете, где перчатка. В какой сапожок ее засунули.

Чистый хохотнул, но ничего не сказал. И Басков прибавил: — А будете дурака ломать — мол, не моя, — так Брысь ее опознает… На очной ставке…

— Не надо очной ставки! — Чистого словно иглой кольнули.

— Так покажете?

— Чтоб я пропал! — Чистый выругался, помолчал, поднялся со стула и сказал: — Поехали, начальничек.

Через час жильцы дома в Бескудникове стали свидетелями не столь уж частого зрелища. Сначала у дома остановилась машина, в каких возят преступников. Затем подъехала «Волга», из нее появилась Тоша Тарасова в сопровождении интересного молодого мужчины, похожего вроде бы на кого-то из киноартистов. А из зеленой машины двое конвойных высадили долговязого верзилу, того, что прыгнул из окна на прошлой неделе. И все скрылись в подъезде.

Больше других повезло двум соседям Тарасовой, которых пригласили в понятые. После они много раз со всеми подробностями рассказывали, как тот, что- похож на артиста, войдя в квартиру, попросил арестованного показать, где спрятана черная перчатка, как арестованный сам открыл стенной шкаф, попросил стул, встал на него, снял с верхней полки коробку, из коробки вынул бордового цвета дамский сапожок, а из сапожка — черную мужскую перчатку, как потом ее дали понятым подержать, и она оказалась очень тяжелая, килограмма два, не меньше, и как киноартист чуть подпорол подкладку и показал понятым, что в перчатке зашит свинцовый блин, и как в конце концов был составлен протокол, и его дали подписать понятым. А Тоша плакала, а когда арестованного повели вниз, она сказала: «Подлец! Боже, какой ужас!»

Уходя, Басков оглянулся и увидел на подоконнике в комнате нежно зеленевший в маленьком новом горшочке аспарагус — тот самый, что Чистый свалил на пол, когда открыл окно и собирался прыгнуть вниз…

Ему с самого» начала не понравился этот каприз Брыся — поехать в Ленинград. Мужику под шестьдесят, и вдруг такие детские рыдания — захотелось повидать друга, которого знал еще до войны. Ну, понятно, не ради самого друга, а ради его сестры. Так и ехал бы прямо к ней, и при чем тут Ленинград? Но Чистый не имел права сказать поперек, потому что Брысь обеспечил ему жизнь после колонии, когда пригласил взять кассу в совхозе.

А вообще ему многое не нравилось в Брысе, например, полное отрицание разницы между понятиями «мое» и «твое». В глубине души Чистый презирал Брыся, но боялся его. Особенно противно было сознавать Чистому, что, несмотря на разницу в двадцать пять лет, Брысь был гораздо сильнее его физически, а Чистого бог силой не обидел.

Ленинградский дружок Брыся показался Чистому таким нулем во всех отношениях, что его тайное и самому непонятное презрение к Брысю сразу как — бы получило объяснение — по принципу «скажи мне, кто твой друг…».

Чистый чутко прислушивался к разговорам Шалъне-ва с Брысем и вначале только посмеивался над их старомодными слезами. Но когда понял, что Брысю словно шлея под хвост попала, Чистый озлился. Взятые деньги Брысь поделил поровну и сделал это по своей доброй воле, хотя был хозяин поделить по-другому. Чистый сказал, что принятое решение обратного хода не имеет, и, когда Брысь потребовал у него шесть с половиной тысяч для отдачи сестре Шальнева, Чистый скрипел зубами. Но что он мог поделать? Он отдал деньги и затаил свой план.