Надо было по-другому начать беседу.

– Сам сейчас поймешь. Зря ты свою красу на поезд отправил, а сам решил остаться. Подожди, дай досказать. Я знаю. И что ты видишь, что с тобой будет, если сядешь на поезд, и что думаешь, если вместо тебя она поедет, ты от себя беду отведешь, а на нее переложишь. Ты вчера утром увидел, что этот скорый запнется на лопнувшем рельсе, первые пять вагонов скатятся с колеи и на полной скорости влетят в реку. Сорок погибших… («Сорок три», – хмуро уточнил мой собеседник) и уйма раненых. Среди них и ты. Калека, который через полгода останется один на один с миром. Без нее. Ты решил переложить беду на свою подругу, как это делал уже не раз. Всегда выходило так, что им почти ничего не доставалось, так, по мелочи. Ты отдал соседу сломанную руку, а он вывихнул палец. А последний раз предавший тебя дружок, и вовсе выиграл в лотерею, когда ты должен был потерять место. Это было месяц назад, да? – молодой человек хмуро кивнул.

– И все же, откуда вы меня…

– Я доскажу, – голос подвел, минутная пауза. Он снова взглянул на часы. – Ты думаешь, что умеешь перекладывать свое будущее на чужие плечи и этим спасаться….

– Стоп! – молодой человек нагнулся ко мне столь резко, что я вынужден был отшатнуться. – Так вы… в двенадцать лет на сеансе гипноза… вы меня… вы из меня это вытащили, так да?

– Что ты помнишь из сеанса? – он резко качнул головой.

– Ничего разумеется, все, что знаю, мне рассказали родители, уже дома. Я не понимал, почему уходим, было же смешно, я думал, что и сам выделывал какие-то штуки… – все это он выпалил одним вздохом, всхлипнул, переводя дыхание и разом почерневшими глазами уставился на меня. – Вы знали все это, когда вызывали меня на сцену? Знали?

Я покачал головой. Вдохнул и выдохнул. Сколько таких сцен было – потом, много позже. Множество – и ни одной.

А тогда его вызвали на сцену, он очень просился, хотел поиграть на скрипке, на рояле, хотел научиться тому, чего не мог, не знал, ведь вечер сулил немыслимо много. Прославленный маэстро гипноза творит чудеса на глазах почтеннейшей публики. Все, что вы увидите, не волшебство, но сила, заложенная в каждом из вас. Спешите удостовериться, что в вас заложено куда больше, чем вы владеете. Спешите воспользоваться. Вход свободный.

В летний театр пансионата отдыхающих набилось изрядно, все стулья заняты, сидели в проходах, стояли у стен, ждали, затаив дыхание. Гипнолог, как он назвал себя, вышел, сопровождаемый долгими аплодисментами. Тотчас замершими, стоило ему поднять руку. Все ждали чуда, ждали, боясь поверить в него. И он начал творить – легко, непринужденно, будто не принимая участия в чудесах.

Мальчика он вызвал последним. Решил блеснуть, наверное, для самого себя. Поражать и без того пораженный зал уже ни к чему, он и так отдался под власть его чар. Танцующие неумехи, жонглирующие, рисующие, сочиняющие стихи, все это было, было. Хотелось большего.

«Сейчас ты увидишь себя через два года. Скажи, что ты делаешь?».

Мальчик молчал, потом медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, начал отвечать.

«Я играю с Митькой и Генкой во дворе. У Генки новые кроссовки, с лампочками, он выходит в них только вечером, хвастаться».

«Хорошо. Сейчас тебе не двенадцать, а восемнадцать лет. Где ты, что ты видишь?». – зал замер, предвкушая.

– Так ответьте на мой вопрос, – приказал он. Я куснул губы.

– Нет. Не знал.

– Но все, что со мной происходило, все, о чем я говорил тогда, что это – правда или ложь? Ведь ничего не сбылось, даже Генке не подарили кроссовки, а остальное, это…. Слушайте, я с вами лет десять после того сеанса, хотел встретиться, спросить. Сперва, задать вопрос: чего ж вы так меня обдурили. А потом, когда вдруг, в восемнадцать… – он замолчал, глаза налились странной чернотой, буквально пожиравшей меня. Я не мог долее смотреть в них, отвел взгляд. И тут же молодой человек схватил меня за рукав пиджака. – Нет уж, раз вы тут, я спрошу. Что это было, ответьте, ведь не просто ж мишура, нелепая шутка, что это было на самом деле?

Что я мог ответить? Лгать невозможно, а говорить правду…. Какую из правд?

«Теперь тебе двадцать пять лет. Где ты и чем занимаешься?». – пауза длилась столько, что дыхание перехватило. И чухой, ссохшийся голос, вырвавшийся, казалось, из других уст.

«Меня нет в двадцать пять».

Зал охнул, вздрогнул и снова онемел. А спустя мгновение, великий иллюзионист спешно выводил мальчика из гипноза, вручал его насмерть перепуганным родителям, извинялся перед вскочившей на ноги публикой и просил дать занавес.

Я это помню, и я не помню этого. Молодой человек скажет, что этого не может быть. И будет одновременно прав и не прав. Я не представляю, как ему это объяснить. И понимаю еще, без этого объяснения, он не сделает того, о чем я хочу его просить. То, зачем пришел в буфет в тот самый миг, когда девушка покидала его, воздушно прощаясь на краткий срок. Длящийся бесконечные годы, и растянувшийся всего на несколько минут.

Он ждал ответа. Не сводил черной бездны взгляда, затягивавшей, будто воронка, и ждал. Покуда я не заговорил, неуверенно подбирая слова.

– Понимаешь, будущее зыбко и относительно. То, что ты узнал о нем, само знание, всегда подкрепленное желанием либо принять его, либо отторгнуть, привело к изменению грядущего. Если ты еще раз спросил бы о том же времени, получил другой ответ. И так каждый раз.

– Ничего не сбылось, – ответил он. – Ни Генкины кроссовки, ни первая любовь в восемнадцать. Ни прошлогодняя смерть. Будущее ускользнуло.

– Ты научился ускользать от него. Сам. Передаривать свою будущность другим, это единственный способ изменить его так, чтобы не быть при этом деятельным наблюдателем, а вместо этого становиться зрителем, не влияющим на ход событий. Ты передариваешь себя, свой момент времени, заменяя его на чужой, это единственная возможность обойти парадокс прямого наблюдения за будущим. Да, ты знаешь, что с тобой будет, ты знаешь, что в этот момент будет с другим. И ты обмениваешься возможностями, и каждая возможность изменяется под другого. Ты взял успех своего недруга, а ему отдал потерю своего места. И что же – тебя повысили, вместо того, чтоб выгнать, а он выиграл в лотерею, вместо того, чтоб… что, я не припомню.

– Я не знаю, – тотчас последовал ответ. – Я не знаю, что должно было случиться. Только то, что произойдет после обмена.

Молодой человек растерянно взглянул на меня, я и хотел бы что-то прибавить, да его глаза… мешали.

– Понимаете, это дарованное знание, оно как бы… половинчато. Я могу предсказать, что будет со мной, могу отдать то, что случится другому, могу понять, но только в самых общих чертах, как сменится его будущее. Я уже несколько раз проделывал подобное, и каждый получал неожиданный результат. Понимаете, иногда мне кажется, – он заторопился, снова ухватив меня за рукав, – будто мое будущее сознательно заготовило для меня уйму препон, неизвестно, пройду через которые или нет. Иногда мне просто страшно вглядываться в него, просто так. Да, страшно, ведь оно меняется, оно столь зыбко, я… если я попытаюсь хотя бы пальцем пошевелить, оно поглотит меня. Так было, когда я хотел избавиться от будущего недомогания, чтобы встретиться с одной… вы не знаете ее…. А получил двустороннюю пневмонию. Будто в наказание за попытку самому решить, без помощи, будто за одно только, что я решил узнать и встретить его сам, – он криво усмехнулся: – Помните, как в «Гамлете» – «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье, и в смертной схватке с целым морем бед, покончить с ними?».

– Уснуть и видеть сны, – продолжил я.

– Именно. Я должен был умереть в двадцать пять, я это увидел, это увидели вы. Я боюсь заглядывать, боясь понести еще большие потери. Боюсь… да, я слаб, и признаю это. Я отправляю ее, я не могу ее оставить, потому что иначе…

– А что иначе?

– Не знаю. Я давно отгородился от подобных вопросов. Я знаю только, что с ней ничего не случится, она в момент трагедии окажется в шестом вагоне, спасется, и будет спокойна, утешена, спасена. Последуй же я за ней, мне суждено навек оказаться в каталке, а ей уйти к другому. А я люблю ее, может, не так как надо, но люблю. И еще я не хочу потерять то, что имею сейчас. А вы бы поступили иначе?