Надо отдать ему должное — там, где не хватало образования, срабатывал инстинкт самосохранения, как это часто бывает у недоучек, людей примитивных, равнодушных ко всему, что не касается их собственнических устремлений. Конечно, и «школа» лисы Мирзали кое-что оставила в его жизненных правилах.
Короткий разговор с участковым уполномоченным, знающим законы, утвердил Магеррама в правильности выбранной позиции. «Чем меньше людей в деле, тем мягче обвинение. Через несколько лет освободишься. А там, где замешана целая группа, — большой срок дают. Ты это учти…»
И он учел.
Отвел беду и от Калантара Биландарлы, о котором даже думать не мог спокойно. Вспоминая, с какой львиной храбростью рассуждал заместитель директора об их деле, как панибратски похлопывал по плечу Магеррама в минуты его сомнения: «Не беспокойся, добрый дядя не умер», — Магеррам задыхался от ярости. «Добрый дядя»! Он не только втянул его, Магеррама, в довольно разветвленную, хорошо продуманную цепочку соучастников — Магеррам и не заметил, как оказался в роли связного; он вынужден был общаться со всеми, и его знали все сообщники, а Калантар Биландарлы остался в тени. Он имел связь только с ним, Магеррамом, да в крайних случаях с участковым.
Долго старались распутать этот крепкий узелок. Как только не пытался следователь заставить заговорить Магеррама! Он все никак не мог поверить, что один, один человек с пятиклассным образованием мог годами расхищать продукцию завода, сбывая ее в магазин. Что спросишь с завмага — ему привезли хлеб, он проверил документы, накладные и принял груз. Затягивая следствие, Магеррам все ждал, все надеялся на обещанную Биландарлы помощь… Пока не убедился, что «добрый дядя» тихонько вышел из игры, предоставив Магерраму выкарабкиваться самому. Этот совет «взять все на себя» от него, от Биландарлы, исходил.
Разгневанный Магеррам уже готов был рассказать все как есть, хотя и понимал, что гнев — плохой советчик. Но на одном из последних допросов следователь, не поднимая глаз от бумаг, сказал: «Между прочим, недавно в автомобильной аварии погиб Калантар Биландарлы. Пo дороге в Зангелан. Трое ранены, а он… вот так». И в глаза ему пытливо глянул, надеясь подловить тайную радость. Ведь теперь его подследственному можно было и «расколоться» — какой с мертвого спрос. Но Магеррам насторожился; все это могло быть и провокацией.
Расчет понятен: Магеррам клюнет наживку, попытается свалить все на заместителя директора, начнет выкладывать доказательства…
«Ай-яй-яй, бедный Биландарлы. Такой молодой, авторитетный, дело знал», — сочувственно сказал Магеррам.
И все.
К тайной радости Магеррама, сказанное следователем оказалось правдой. «Собаке собачья смерть», — подумал тогда Магеррам, мысленно осыпая проклятиями покойного. Он ведь приметил, как Биландарлы глаза пялил на Гаранфил. И потом как-то сказал ни с того ни с сего: «А с женой тебе повезло, Магеррам». Эти слова жили в памяти, как раскаленным железом жгли его в бессонные тюремные ночи. «А вдруг прикинется, гад, другом, начнет в дом ходить, Гаранфил утешать: она же простодушна, как теленок. Еще поверит…»
Кажется, никакая новость не приносила ему столько радости, сколько весть о смерти Калантара Биландарлы.
Приговоренного к пяти годам Магеррама освободили досрочно; мебельный цех, где он работал старшим мастером, стал систематически перевыполнять план. Администрация колонии относилась к этому трудолюбивому, услужливому человеку даже с долей уважения. Просьба о досрочном освобождении была подкреплена медицинским свидетельством о диабете. А тут всерьез заговорили о готовящейся амнистии…
И однажды — кончался третий год заключения — незнакомый человек постучал в ворота. Гаранфил даже лица его не разглядела в сумерках. «На днях ждите мужа», — шепнул незнакомец и растаял за пределами слабого света, качающегося на ветру фонаря.
* * *
Вернулся он теплым летним вечером. Вот уже несколько дней ждала его Гаранфил, выглядывала в окно при звуке приближавшихся машин. Беспокойное состояние матери передалось и детям. Играя во дворе, они то и дело выскакивали на улицу. Теперь калитка их не запиралась на щеколду, как прежде. Соседки запросто заходили к Гаранфил посидеть, поболтать в прохладной тени под деревьями, выпить стаканчик чая.
Скрипнула на заржавевших петлях калитка, встрепенулась Гаранфил, и звонкий мальчишечий голос крикнул:
— Папа! Папа пришел!
Через несколько секунд подросшие за три года мальчишки висели на Магерраме, как лягушата, и только двенадцатилетняя Солмаз, поразившая Магеррама своим сходством с Гаранфил, смущенно жалась к матери.
А он тянулся к ней, к Гаранфил, через галдящих ребят, через рукопожатия искренне обрадованных соседей, которые шли и шли в распахнутую калитку. Он как-то растерянно, тревожно заглядывал в порозовевшее лицо жены, будто что-то искал в ее бездонных, под густыми ресницами глазах.
«Ждала?.. Рада?.. Все та же?»
До позднего вечера кипел самовар под деревьями, не смолкали говор, просьбы отведать угощений, — одни принесли фрукты, другие печенье, прохладное вино, маринованные баклажаны, рыбу…
Только с наступлением темноты опустел двор, Гаранфил с трудом уложила детей, и наконец они остались втроем — Магеррам, Гаранфил и тетушка Бильгеис. Поговорили о здоровье, о быстро пролетевшем времени, о крыше, которая кое-где протекает в дождливые дни.
— Что? Наши часы стоят? — как-то нервно спросил Магеррам, заметив неподвижный маятник.
— Они остановились вскоре, как тебя… как ты ушел, — Гаранфил небрежно махнула рукой.
Бильгеис поднялась, посмотрела на свои старые, удивительно точные часики фирмы «Победа».
— Пойду. Вернулся хозяин в дом… Пора и мне в своем доме зажечь свет.
Она поправила темную косынку, не сводя напряженного взгляда с огромных, старинного дерева часов. Уж она-то знала, как они «остановились»… Была одна страшная ночь, вскоре после того тяжкого разговора с дочерью… «Почему ты отдала меня замуж?». Бильгеис, спавшая в детской, проснулась от шума, выскочила босая в гостиную, включила свет. Гаранфил металась по комнате как одержимая, выдвигала ящики, рылась в каких-то коробках.
— Что случилось? Что ты ищешь?
— Ключ! Ключ! Ключ! — твердила Гаранфил. — Я не могу больше! Когда в доме темно, эти часы напоминают мне гроб. Гроб, прислоненный к стене. Он считает минуты моей жизни. И еще звонит, проклятый!
Бильгеис с ужасом смотрела на дочь. Бедная столько пережила, что, наверное…
— Если я не найду ключ, я их разобью сейчас топором.
Ключ нашелся в серванте. Подставив стул, Гаранфил открыла массивную дверку и крутила, крутила ключом, пока внутри часов что-то не лопнуло с долгим, звенящим стоном. Потом она выключила свет, как будто в комнате никого, кроме нее, не было и, как слепая натыкаясь на стулья, ушла в спальню.
А теперь говорит, что они «остановились»…
— Нет, нет, мама, не уходи! — нехорошим, больным каким-то голосом сказала Гаранфил.
— Не сбежит твой дом, оставайся, — вяло поддержал жену Магеррам.
Тетушка Бильгеис сунула в авоську свои домашние шлепанцы.
— Мама, да буду я твоей жертвой… Хоть на эту ночь. Я прошу.
— Нет, нет, дочка. Когда ты была одна — понятно. Сейчас все твое при тебе — дом, дети, муж. А завтра вы приедете ко мне и постепенно начнете перевозить свои вещи. Ну, не капризничай, Гаранфил.
Бильгеис обулась в лакированные без каблуков туфли, поцеловала на прощание своего любимчика Маиса и пошла.
— Мама, не уходи, — шепотом попросила Гаранфил, когда они вышли во двор.
— Да что с тобой, доченька? А-а-а, отвыкла от мужа, застеснялась? Ничего, ничего, обойдется. Как я сразу не догадалась? Три года ведь прошло. Можно сказать, молодожены вы теперь…
— Ох, мама…
Проводив мать, Гаранфил еще долго стояла у калитки. Неужели мать, родная мать, не почувствовала ничего? «Не капризничай, Гаранфил…» Хотя что требовать от замотанной женщины: все эти годы, можно сказать, разрывалась мать между работой и домом дочери. В последнее время на ходу спит. Какие уж тут тонкости, догадки… Откуда ей знать, она же ничего не рассказала ей о встрече с Гюляр, об их разговоре, после которого что-то сдвинулось, сломалось в ее душе. Господи, он похудел и стал таким страшным со своей большой лысой головой и крошечными ногами — туфли тридцать шестой номер! И этот горб… А вдруг у кого-нибудь из детей… За Солмаз она спокойна — высокая будет, стройная. А вот второй сын — он почему-то плохо растет, сутулится. Не дай бог…
