— Хорошего парня ты дал мне в помощники, Рустам. Без дела и минуты не сидит. Очень трудолюбивый мальчик.
«Магеррам трудолюбивый? — изумленно размышлял Рустам-киши, недоверчиво глядя вслед тощему, длинноногому Мирзали. — Может, просто так говорит? Слышал, наверно, как я с ним мучаюсь и вот… чтоб успокоить меня…»
А лавка между тем все больше захватывала Магеррама. Чтоб сбежать с этой новой работы — и в мыслях такого не держал. Наоборот, вскакивал с постели чуть свет — только рука матери коснется плеча. Не жаловался, не хныкал, хотя доставалось ему как следует. Приходилось, сгибаясь в три погибели, таскать тяжеленные мешки с рисом, ящики с маслом, мылом, перекатывать бочки и сметать комья грязи с затоптанного пола.
В конце дня, когда снаружи вешался большой замок и подсчитывалась выручка, Мирзали протягивал Магерраму пятерку.
Просто удивительно, как действовали на Магеррама эти захватанные пятерки! Усталость как рукой снимало, он оживлялся, выпрямлял плечи и сам себе казался взрослее, самостоятельнее и никогда не забывал поблагодарить Мирзали:
— Мирзали-ага, дай бог вам здоровья, хлеба в изобилии, карман чтоб всегда полный.
Мирзали смеялся, обнажая сероватые десны с мелкими острыми зубами:
— Хорошо, хорошо. Иди, мне еще деньги считать. Отцу привет передай. Да не опаздывай завтра. Товар должны подвезти.
— Что вы, как можно, Мирзали-ага!
Он теперь не бегал по улицам села как сверстники — он не спеша шагал из лавки домой, совсем как взрослый, в радость себе потрудившийся человек.
«Интересно, — размышлял Магеррам, — почему все за глаза называют Мирзали лисой?» Прозвище это так прочно прилепилось к имени завмага, что порознь уже и не произносилось. Магеррам даже отца спросил об этом.
— Зачем тебе, сынок? — Рустам-киши наморщил лоб. — Какое тебе дело, как его люди зовут. Спасибо, взял тебя, без куска хлеба не останешься.
В девять в лавке уже тесно было от покупателей. Кому сахар, кому пять метров сатина… Или стекло для лампы — стекла лежали на верхней полке, и Магеррам по знаку заведующего лез под потолок, нырял под прилавок за кирзовыми сапогами, отпускал пачки сигарет или заворачивал мыло…
Как-то во время перерыва Мирзали, вгрызаясь острыми зубами в помидор, подмигнул Магерраму.
— Завтра попробуй у весов поработать. Что? Боишься не справишься? Это как сказать… Ну что ж… Не будем торопиться. Ты, сынок, приглядывайся ко мне, когда я товар вешаю. За руками моими посмотри. Наше дело не простое. Надо в людях разбираться. — Он задумчиво поковырял в зубах спичкой. — Люди все разные. Бывают клиенты… Поговорить о себе любят. Вот когда вешаешь ему крупу или масло, спроси — как дела? Его понесет, не остановишь. Такой забывает на весы смотреть. А ты груз быстро-быстро на весы и снимай. Но говори с ним, все время говори, — про его здоровье, как корова отелилась, почем кирпич покупал… Конечно, всех надо знать. Какой у кого характер. Вот есть такие: у тебя и в голове еще ничего нет, а им уже кажется, что ты обвешиваешь. С такими знаешь как надо? Два-три лишних куска сахара подбросить и сделать вид, что недовешиваешь. Ну… на глазах клиента не давай стрелке весов остановиться. Такой клиент сразу поднимает шум: «Лиса Мирзали меня обвесил!» Но ты должен еще больше шум поднять, всех людей к весам позвать, кричать: «За что меня обижают! За что позорят? Честно для людей стараюсь, а они мое имя пачкают!» Когда все соберутся, снова положи кулек с сахаром на весы. И тогда все увидят, что сахара или риса больше граммов на 20–30. Понял? Все село в этот день будет говорить, какая у Мирзали трудная жизнь. И вообще больше смотри на мои руки, когда я товар отпускаю. Хорошо смотри, слышишь? А что надо делать, чтоб сахар в мешках тяжелее был, знаешь? Вот так понемножку научишься свой маленький «чах-чух» иметь, живую копейку. Научишься — не пропадешь.
Магерраму все больше нравился Мирзали. Нравилось, как он ловко подклеивает к весам густо намыленный, старый, еще царских времен, пятак, как говорит с покупателями, не выпуская изо рта сигарету, как быстро, жестом фокусника сворачивает кульки из толстенной бумаги… И Магеррам старался, очень старался, чтоб угодить своему наставнику. Он научился заваривать для него чай, беспрекословно бегал к нему домой с поручениями. Не подозревая, что лиса Мирзали проверяет его он честно возвращал «случайно» оброненные завмагом деньги. Да и Мирзали все больше привыкал к пареньку, его беспрекословному повиновению, готовности услужить. Теперь он все чаще добавлял к ежедневной пятерке еще рубль или два. «Заслужил получай», — говорил Мирзали, обнажая в улыбке мелкие, острые зубы.
Рустам-киши был счастлив. Теперь он не тревожился за судьбу сына, с удивлением подмечал, как окреп, раздался в плечах Магеррам, — горб, из-за которого столько слез пролила Зибейда над сыном, стал меньше заметен. Да и в доме сытнее стало.
Единственно, перед чем терялся Магеррам, — ревизии. На то были свои причины.
Больше всего за Мирзали обидно было. Умный, самостоятельный человек, настоящий мужчина — а стоило появиться ревизорам, Мирзали на глазах превращался в затравленного зайца — суетился, мельтешил, в глаза ревизорам заглядывал. Даже ростом меньше делался. Так же на глазах уменьшались деньги, выручка, сложенная в выдвижном ящике. Переводились пятерки (а теперь случалось — и червонцы!), что перепадали Магерраму в конце дня. А уж работы прибавлялось! Приходилось с места на место перетаскивать мешки, ящики, перекладывать сотни кусков мыла. Домой Магеррам возвращался еле живой.
Так прошел почти год; многому научился Магеррам за это время. Случалось, приболев, Мирзали оставлял Магеррама одного в своем магазинчике, и парень справлялся не хуже заведующего. Мирзали все чаще останавливал задумчивый взгляд на своем старательном помощнике. И когда экспедитору, развозившему с базы товар, понадобился подсобный рабочий, Мирзали пристроил Магеррама. На базе заметили сильного, расторопного парня, оценили, что умеет и язык за зубами держать. Короче, меньше чем через полгода Магеррам к радости родных уже работал экспедитором. Должность неброская, но в торговой системе весьма почитаемая.
Теперь он жил в райцентре, в родном селе бывал наездами, для Рустама-киши и Зибейды каждый приезд сына был праздником. Не забывал Магеррам и Мирзали. Многие покупатели стали предпочитать маленькую, тесную лавочку лисы Мирзали новому, просторному магазину Абдулрагима, — здесь все чаще стали появляться дефицитные продукты; жена Мирзали даже украсила полки вырезанными из бумаги кружевами и повесила на стену портрет любимого артиста.
А вскоре случилось и вовсе невероятное — сам Абдулрагим ласково поздоровался с Магеррамом, спросил о здоровье уважаемого Рустама-киши. И хоть в продолжение короткого разговора Магеррам, почтительно, снизу вверх глядя в осанистое, под дорогой каракулевой папахой красновато-медное лицо Абдулрагима, стоял почти не дыша, с того дня многие к имени его стали прибавлять это желанное, весомое — «бек».
«Магеррам-бек…»
Он научился ладить с завмагами района, безошибочно определяя, кому стоит «подбросить» дефицит в первую очередь, а кого можно и прижать, за недогадливость. Теперь «чах-чух», получаемое Магеррамом не пятерками и червонцами, определялось… Если бы кому-нибудь довелось побывать в его маленькой квартире с отдельным входом, которую он снимал у одинокой вдовы, поразился бы обилию свертков и пакетов с модными капроновыми сорочками, кофтами, коробок с обувью, отрезов и постельного белья… В основном завмаги благодарили его тем же дефицитом, которым обеспечивал их экспедитор. Правда, иногда в карман его плаща незаметно проскальзывал и конверт с деньгами.
Вещи, одежду, ткани Магеррам выгодно продавал через спекулянтов, сам жил экономно, не привлекая внимания ни расточительностью, ни одеждой. Ни в чем не нуждались и родители. Во всяком случае, к началу войны у него уже имелась кругленькая сумма.
Уже потом, когда в районе прошел слух, что Магеррам перебрался в город и устроился где-то рабочим, многие недоумевали. «Из экспедиторов в рабочие?! Не иначе как от неприятности ушел!..» Поговорили, поприкидывали и решили, что Магеррам знает, что делает. «Этот из тех, кто сто раз отмерит, прежде чем отрезать». Но большинство завмагов искренне сожалели, потеряв такого уважаемого и своего человека.
