Так думал Магеррам, прихлебывая чай, и думы эти несли ему покой, тешили самолюбие. Он очень любил такие вот минуты уединенности, когда можно было, не заглядывая никому в глаза, не унижаясь, испить из чаши собственной значимости, ощутить себя хозяином своей крепости и своей судьбы.

Что ж, была в его рассуждениях неоспоримая, не нуждающаяся в доказательствах правда. Как говорят в народе: бог, создав человека внешне убогим, зажигает над ним яркую путеводную звезду.

…После восьми лет тоскливого ожидания, когда, казалось, супруги и надежду на ребенка потеряли, появился на свет Магеррам. После него тоже не было детей. Единственный сын был светом в глазах, никто не смел перечить капризному баловню. Рос он беспокойным, упрямым, а почувствовав безотказность окружающих, и вовсе уверился в собственной исключительности. Еле окончил пятый класс — на тройку знал одну лишь арифметику, а остальные предметы вроде и не касались его. В забавах и праздности пролетело лето… А осенью Магеррам заявил, что больше не пойдет в школу. Целую неделю уговаривали. Учительница из школы прибегала, мать плакала, умоляла Магеррам стоял на своем. Ничего не оставалось отцу другого — хоть какому-нибудь ремеслу сына обучить.

Упросил соседа, уважаемого в селе сапожника Мамеда-киши, взять сына в обучение. Две недели маялся Мамед-киши, глядя, как, посвистывая, слоняется Магеррам по маленькой мастерской. Или прилипнет к окну — не оторвешь. И лаской, и хитростью старался Мамед-киши заинтересовать мальчишку. Ничему не хотел учиться Магеррам — набойки прибить на собственный ботинок не хотел. Не выдержал мастер, зазвал к себе отца Магеррама.

— Прошу, брат, не таи обиду на меня. Не могу больше. Неплохой у тебя паренек растет… Шустрый. Но для дела сапожного непригодный. Наше ремесло усердия требует. А сын твой трудиться не любит. Посмотри, может, к другому делу пристроишь.

Отец Магеррама от удивления не нашелся что сказать. Каждый вечер он спрашивал сына, как идет обучение, и тот глазом не моргнув отвечал, что Мамед-киши не нарадуется его прилежанию. Как же так? Сын даже обещал в скором времени отцу новые ботинки сшить…

Вернувшись домой, он отругал сына за вранье — а тому хоть бы что.

Нехорошо получилось и с часовщиком Мурсалом. После долгих пререканий, уговоров, слез матери, всем своим видом выражая пренебрежение к затее отца, пошел Магеррам к часовщику. Пришли в будку, увешанную старыми ходиками, блестящими луковицами карманных часов, репродукциями из «Огонька»… Мурсал оторвался от дела, протер платком простодушное, чуть одутловатое лицо, нацепил очки и внимательно посмотрел на неуклюжего рыжеватого подростка. И чем больше разглядывал Мурсал своего будущего ученика, тем тоскливей сжималось сердце Рустама-киши.

— Ну что ж, дорогой. Я обещал тебе… Прямо завтра с утра и начнем.

Но на следующее утро Магеррам даже из постели не вылез.

— Что я там забыл, у твоего часовщика? Хотите, чтоб ослеп? У меня живот болит который день!

Он так мученически закатил глаза, что Зибейда с упреком обратилась к мужу:

— Оставь, отец, пусть хоть полегчает ребенку. Успеет, наработается. Пойди лучше свежий катых принеси, хорошо от живота.

— Да какой он ребенок! Смотри, усы пробиваются, меня ростом догнал!

Рустам-киши грозно двинулся к постели сына, но запричитала, заохала жена, встала у кровати, раскинув руки…

Никогда не видел Магеррам отца в таком гневе, с грозно вскинутыми кулаками, даже струхнул немножко. Кто знает, если бы не мать…

Вспыльчив, но отходчив был Рустам-киши. Через несколько дней отвел присмиревшего Магеррама к другу детства, шапочнику Абдулсаламу. Все село ходило в папахах и кепках, сшитых Абдулсаламом. Ах, какие это были кепки! Козырьки — сантиметров за двадцать дальше носа, самого тщедушного мужчину делали похожим на большого начальника. И зарабатывал неплохо Абдул-салам. Но уже на третий день Магеррам снова заупрямился: «Кожа так воняет задыхаюсь».

Рустам-киши даже с лица спал в этих хлопотах. В лицо смотреть людям стыдно.

— Слушай, Магеррам, — он уперся в сына злым, прищуренным взглядом. — В последний раз пойду попрошу… В магазин еще попробую тебя. — Он вздохнул. — И если ты опять… Смотри, плохо будет…

В непонятной этой угрозе отца, в дергающихся, на сухом лице желваках было что-то, что насторожило Магеррама. «В магазин пойдет… Магазин — не вонючая лавка шапочника… Интересно, в какой магазин? Неужели к самому Абдулрагиму?!»

Обычно холодные, безучастные глаза Магеррама заметно оживились.

— Поработаешь рабочим, силы тебе не занимать, потом, бог даст, продавцом сделают. И если здесь, — Рустам-киши легонько стукнул сына по лбу, — хоть что-нибудь есть, со временем до завмага дойдешь. Как сам Абдулрагим жить будешь, а?

Магеррам даже улыбнулся отцу.

— Я что, я согласен. Только… Рабочим, говоришь? Я пять классов зачем кончил? Скажи, что продавцом сумею, — Магеррам замялся. — В какой магазин? Два магазина у нас… — Серые с рыжинкой, глубоко сидящие глаза впились в замкнутое лицо отца.

…Двор заведующего магазином Абдулрагима был рядом, через забор. Никто из домашних не подозревал, что жизнь за этим высоким каменным забором была, пожалуй, единственным развлечением Магеррама. Кто бы мог подумать, что у вялого, ленивого мальчишки она вызывает прямо-таки жгучий интерес. Магеррам мог часами, забравшись на ветвистый тут, наблюдать за тем, что происходило во дворе Абдулрагима; жадно вдыхать шашлычный дымок, которым чуть ли не каждый день потягивало от соседей, разглядывать мотоцикл с коляской под навесом, большой, сверкающий, как солнце, самовар, — толстая Хейран-ханум, жена Абдулрагима, заставляла племянника раздувать жар и втаскивать самовар на веранду второго этажа. Даже телефон был в этом доме. В школе, где учился Магеррам, не было, а у Абдулрагима был. К вертлявой, черной, как жук, дочке — она была чуть младше Магеррама — два раза в неделю на мотоцикле привозили библиотекаршу из соседнего села — она занималась с девочкой музыкой. Ее почему-то терпеть не могли огромные волкодавы, привязанные на цепи, — они бесновались, лаяли все время, пока Майя — так звали девочку — играла на пианино.

Заслышав голос отца, возвращавшегося с колхозной конюшни, Магеррам с кошачьей ловкостью спускался с дерева и, презрительно поджав губы, садился за стол, где в тарелках далеко не каждый день было мясо. Принюхиваясь к вкусным запахам в соседнем дворе, Рустам-киши нервно подергивал бурый, прокуренный ус, говорил:

— Интересно, как этот Абдулрагим с маленького магазина накопил такое большое богатство? Прямо купается в деньгах. Отец чабаном был, чужих баранов пас. А теперь у сына своих баранов хватает. Сам видел — племянник его за рекой пасет, чтоб никому глаза не мозолили. — Он удивленно мотал густоволосой седеющей головой. — Я думаю, что он…

Зибейда сердито оборвала мужа:

— Тебе какая забота? Кто смел, тот и съел. Умеет Абдулрагим. Да будет его правая рука на голове нашего сына.

— Нет! — с неожиданной горячностью вскинулся Рустам-киши. — Не болтай, женщина. Храни аллах сына моего от правой руки Абдулрагима.

— Что ты говоришь, отец? — Зибейда даже жевать перестала.

— Знаю, что говорю. Хочет Магеррам быть продавцом — пойдет в лавку к Мирзали.

— К этой лисе Мирзали? В маленькую лавку?

— Да, к лисе Мирзали. Я уже говорил с ним. — Рустам-киши обиженно умолк.

— Продавцом? — Магеррам в радостном ожидании вытянул толстые губы.

— Рабочим. Слышишь? Рабочим пойдешь. И все. У меня одно слово.

Мать с сыном переглянулись. Обед прошел в молчании.

На следующее утро Рустам-киши отвел Магеррама в лавку. Мирзали как раз подтаскивал к прилавку бидон с топленым маслом. Рустам-киши кивнул сыну и первым схватился за вторую ручку бидона.

Через несколько дней Рустам-киши будто случайно повстречал Мирзали у сельсовета.

— Ну как там мой сын? Не в тягость тебе? Он у нас не очень расторопный, — добавил виновато, — болел много…

Если б Мирзали сказал, что после первого дня он и в глаза не видел Магеррама, Рустам-киши не удивился бы… Но от ответа Мирзали, можно сказать, дар речи потерял.