Ах, какие это были веселые дни, когда на дачу приезжали отец и мои дяди! На стол ставили много тарелок, разных вкусных солений, бабушка вытаскивала большие кастрюли. Больше всех радовалась я — места себе не могла найти от радостного волнения. То льнула к матери, то к отцу, то к дедушке…

По вечерам мы расстилали палас прямо на песке, и все устраивались на нем. Сидеть было удобно, как будто под тобой сто матрасов. Неторопливая беседа текла до самой полуночи. Когда они приезжали, мы даже в сумерки ходили на пляж. «Утром море — серебро, вечером — золото», — так говорил отец.

При лунном свете мама с папой, взявшись за руки, уходили далеко в море. Мне всегда казалось, что они долго жили врозь, папа в городе, мама на даче, чтобы наконец встретиться и, взявшись за руки, вот так, спокойно, пойти в море, Я ночью боялась Каспия и никогда не купалась. Мрак, темная вода наводили на меня ужас: я сидела на берегу и смотрела вслед родителям и очень боялась за них. Мне казалось, что это гривастое, грохочущее чудовище может проглотить маму с папой. Иногда я вскакивала и начинала звать их назад. Но ветер и рокот волн заглушали мой голос. Над головой сияла бледно-желтая луна, она все вокруг освещала своим мягким, прозрачным светом, поэтому я хорошо видела, как они купаются в море, как бросаются под волну и выпрыгивают, протягивая друг другу руки. Иногда до меня долетал мамин смех, такой звонкий, счастливый.

Сначала луна напоминала круглый медный поднос ярко-красного цвета, но, постепенно поднимаясь, она светлела, уменьшалась, и я вдруг с удивлением разглядела однажды, что у луны есть глаза, нос и рот. Лучи луны расстилали в море дорожку, которая напоминала серебристую чешую, спину гигантской рыбины. И мне казалось, что если пробежать по этой дорожке, можно добраться до луны. Но как вернуться обратно? Луна ведь поднимается все выше и выше… И притягивает, манит к себе. Я очень боялась, что папа с мамой, как и я, почувствуют это странное притяжение, возьмутся за руки и уйдут вдаль по лунной дорожке. Уйдут навсегда, растворятся во тьме. Мне делалось тревожно, я напряженно вслушивалась в их голоса, и стоило им смолкнуть, как я начинала метаться вдоль кромки воды. Хорошо, что они не заплывали далеко. Луна была прекрасна, величава в окружении звезд. В городе никогда не увидишь таких больших звезд.

Постепенно я начала различать определенное расположение звезд. С первой половины июня около луны загоралась одна и та же звездочка, но с каждым днем отходила все дальше и дальше, пока совсем не пропадала. Одни расположения звезд напоминали ковш, другие — островерхую крышу, третьи извивающуюся змейку. А еще на небе была светящаяся туманная дорожка. Дедушка говорил, что это Млечный Путь. В давние времена люди с караванами верблюдов, передвигаясь по пустыням, находили дорогу домой по этому Млечному Пути. Из своей постели на балконе я широко открытыми глазами смотрела на Млечный Путь и хорошо видела погонщиков верблюдов, длинный караван, суровые, опаленные солнцем лица людей. Мне казалось, я даже слышу глуховатый перезвон колокольчиков на шеях верблюдов. И под это слышимое только мною треньканье колокольчиков, под мерцание звезд, которые туманились, расплывались в глазах, под вздохи Каспия я вплывала в сон, в мир волшебных видений и, легко касаясь голыми ступнями лунной дорожки, летела, летела к серебристым облакам.

Я не знаю, как у других, но у меня в памяти часто остается не само событие и даже не лицо конкретного человека или предмет, а какой-то отдельный жест, интонации голоса, запах…

Белое, полуденное небо. И нестерпимо сверкающее золотом пятно над столом. Если прищуриться, сосредоточить мысли на этом пятне, оно вдруг напомнит тебе самовар. Медный, крутобокий, начищенный толченым кирпичом. Он так сиял, отражая солнце, что казался золотым.

— А он и в самом деле золотой? — спрашивала я маму; это она доводила до блеска наш самовар.

— Скажешь тоже, — мама легко вскидывала руку, так легко и красиво, что рука казалась крылышком.

Вообще у мамы все получалось как-то красиво, и двигалась она стремительно, легко, и волосы она причесывала как будто ивушка шевелит ветвями под ветерком.

Как-то дядя, услышав мой вопрос, сделал очень серьезное лицо.

— Конечно, золотой! Вот приедем в город, отнесу самовар к зубному врачу, и сделаем тебе золотые зубы.

Мама покачала головой, улыбнулась.

— Нет, дядя, — возразила я. — Как же нам без самовара? Представляешь, дача без самовара!

— Что правда, то правда, — почесал себе затылок обескураженный моим вопросом дядя. — Но и тебя ведь жалко — такая красивая девочка, а двух зубов уже не хватает. Кто тебя замуж возьмет?

Последнее обстоятельство меня очень встревожило. Все выходили замуж, и мама, и тетя, даже противная бабушка имела мужа, а я, такая красивая, хорошая, останусь одна? И в то же время мне было очень жаль самовара. Я шмыгнула в комнату и стала разглядывать себя в зеркале. И в самом деле кое-где уже не хватает зубов, оставшиеся тронуты чернотой. Я долго колебалась: что же делать, выйти замуж или сохранить самовар? Наконец решила: ах, лучше выйду замуж. Дядя прав, буду щеголять блестящими, золотыми зубами.

Мой дядя всегда веселый. Его не так-то просто загнать в тупик — он из любого положения быстро найдет выход. Даже бабушке не удается его расстроить. На ее зловещее шипение он постоянно отвечает шуткой, и, смотришь, обстановка разрядилась.

— Мы сделаем все, чтобы ты была самая красивая. На твоей свадьбе и жених, и все остальные только и будут делать, что смотреть на твои сверкающие зубы.

Что мне оставалось? Хотя я очень любила, когда вечерами все собирались вокруг самовара, собственная красота мне была дороже. С тех пор, как увидит меня дядя, тут же шепнет:

— Не волнуйся, сделаем, как решили. Зубы у тебя будут — загляденье. И никто не узнает нашу тайну.

Я терпеливо ждала — долго ждала… Но дядя не вернулся с войны, и что-то ушло из моего детства. Зубы у меня выросли сами по себе, ровные, белоснежные. А вот дядя так и не вернулся. И никто мне не может заменить его. Сколько лет прошло — он стоит перед моими глазами, высокий, сильный, с размашистыми жестами, все понимающий с полуслова. Старый самовар стоит у меня дома, и я его никогда никому не отдам. От него тянется тропинка из нелегкой взрослой жизни в волшебную, солнечную страну моего детства, где жили-были дед да баба, мама моя и отец. Для меня самовар стал драгоценной частицей прошлого. Дороже всякого золота.

Говорят, руки очень существенное дополнение к портрету человека. Руки дедушки всегда творили добро, умели возделывать землю, разжигать огонь, бережно держать ребенка… Но я никак не могу привыкнуть и каждый раз вздрагиваю, когда вижу в его руках острый нож. Он спокойно точит лезвие о камень. Это так не вяжется с образом дедушки.

Обычно это случалось осенью, когда откормленные им два барана должны были быть зарезаны. Он холил их все лето. Они были очень привязаны к деду и бегали за ним, как собачки. Но ноги словно прирастали к земле, жгучая тайна жизни и смерти влекла, притягивала, и с замиранием сердца наблюдала я за приготовлениями деда.

— Не забудьте дать барану воду и сахар, мясо станет вкуснее, деловито советовала бабушка.

Мама молча приносила воду и сахар. А дед все точил и точил свой нож. И вдруг, словно что-то почувствовав, баран начинал тревожно блеять, мне даже казалось, что из глаз его бегут слезы. Меня ужасало то, что должен совершить дедушка. Он не мог не заметить моего несчастного лица и, наверно, хорошо понимал, что творится в моей детской душе.

— Ну, ну, не переживай, внучка. Это, понимаешь, так природой устроено. Чтоб ты и другие дети росли крепкими и здоровыми — вам надо мясо, молоко… И природа об этом позаботилась. Такова жизнь.

Я не очень понимала деда, да и говорить мне не хотелось. Впервые открылась мне неизбежная и трагическая грань жизни: живое убивает и пожирает живое…

Я убежала за дом, чтоб не видеть, как дед будет убивать баранов. Вернулась, когда дедушка уже проворно сдирал шкуры с подвешенных к тутовому дереву туш. Я вдруг почувствовала ненависть к этому тутовому дереву. Оно отныне было причастно к убийству, и листья его казались мне мясистыми от выпитой крови.