— Ее зовут Халима. Это значит мягкая, покладистая, спокойная… Я думал, что она такая и есть на самом деле. Откуда мне было знать, что творится под тихо текущей водой? Видно, такая моя Судьба, а от судьбы куда денешься?
Сейчас-то я понимаю, что именно философия покорности помогла деду выдержать агрессивный характер бабушки, как говорится, пройти с нею по дороге до конца. Всю свою любовь и нежность он перенес на детей.
Особенно любил дедушка маму.
— Дочка в меня пошла и характером, и лицом, — часто с гордостью говорил он.
Мама была дороже и ближе ему всей остальной родни. Рассказывают, что, когда мама вышла замуж, дед очень тосковал, места себе не мог найти, все валилось у него из рук. Он рад был любому предлогу, чтоб навестить маму. А после моего рождения почти переселился к нам. Домой к себе уходил с неохотой. Я почти не помню сказок бабушки, но до сих пор в ушах у меня звучат тихие колыбельные баяты деда.
Бабушка на все это смотрела с явным неодобрением; по обычаям старины, дед вел себя по меньшей мере странно. Не принято было, чтобы мужчина каждый день навещал дочь. А уж чтоб мужчина нянчил внучку?!..
Дед выслушал все эти упреки молча и, никак не реагируя, продолжал бывать у нас.
Я не помню, чтобы дед с бабушкой когда-нибудь ссорились, ни разу не слышала их повышенных голосов. Но это вовсе не значило, что в доме царил мир. Дед оставался самим собой, не возражая бабушке, и поступал так, — как ему подсказывало сердце. Бабушка даже не замечала, что — постоянное напряжение в доме, насыщенность атмосферы грозовыми разрядами сказывались на здоровье старика! И однажды он слег. Навестить его пришел старый друг. Они долго сидели вместе, вспоминали детские годы, людей, которых уже не было. По всему было видно, что деду с другом хорошо: бледное лицо порозовело, руки, лежавшие неподвижно на одеяле, вновь ожили, задвигались, помогая словам, в глазах затеплился свет. Только бабушка все нервничала, хмурилась и даже стакан чая гостю не предложила. Тогда я сама догадаласьзаварила чай, разлила по стаканам и подала старикам. «А сахар?» — взглядом напомнил мне дедушка. Кинулась я — нет сахара. Оказывается, бабушка спрятала сахар и даже забрала наколотые кусочки из сахарницы. На мою просьбу она зло зашипела и глазами показала, чтоб я убиралась прочь. Я отошла, но все переживала, как же гость будет пить чай без сахара? И вдруг меня осенило — я вспомнила сушеный инжир. Эти кружочки бабушка с недавних пор прятала в сундук. Украдкой я вытащила горсть инжира, положила в сахарницу и подала на стол.
— Спасибо, внучка, — спокойно сказал дед, но я знала, каких усилий стоит ему это спокойствие.
— Сушеный инжир — королевское лакомство, — стараясь облегчить замешательство деда, заметил гость и с наслаждением стал пить чай.
Дедушка, мой дорогой, все понимающий дедушка, улыбнулся мне глазами, во взгляде его было столько тепла, благодарности, что я, боясь расплакаться (мне было обидно за деда), выбежала из комнаты.
Гость еще долго сидел с дедушкой, они тихо беседовали о том о сем, даже стихи какие-то вспоминали, потом гость, степенно откланявшись, ушел. В комнате наступила гнетущая тишина; бабушка делала вид, что занята работой. И вдруг в этой тишине я впервые услышала негромкие слова деда:
— Я никогда не прощу тебе этого…
Голос его дрогнул, глаза повлажнели… Я поняла, чего стоила дедушке эта решительность. Бабушка оскорбила в нем самое святое — закон гостеприимства, радость встречи со старым другом. Нет, ей не стало стыдно за свою жадность, за неловкость перед посторонним человеком, за боль, нанесенную деду. Она просто сделала вид, что не расслышала обращенных к ней слов. Говорят в народе: «Тверд, как камень». В моем детском мироощущении эти слова содержали более конкретный смысл: «Тверда, как моя бабушка». Твердость ее характера, неуступчивость отпугивали людей. У дедушки в молодости было много друзей, но они после женитьбы все реже навещали его. Только гость, который зашел к нам во время его болезни, продолжал ходить, не обращая внимания на старуху.
Помню, в первые дни нашего переезда на дачу я обнаружила под навесом балкона гнездо. А в гнездышке — птенец. Я была в восторге.
— Как называется эта птица? — спросила я дедушку.
— Названий у нее хоть отбавляй: «шина пипик», «шина буб», «худ-худ», «хоп-хоп», и все это названия одной птички — удода. А еще ее называют девичьей — птицей. Возможно, в других местах ее еще и как-то по-иному зовут.
— А почему так, дедушка?
Мне было даже смешно. Столько имен…
— Наверное, потому, что люди очень любят ее. И она, будто чувствуя это, всегда строит свое гнездышко рядом с человеческим жильем.
После этого я очень внимательно приглядывалась к удоду. Мне казалось, что он умнее других птиц и очень хочет дружить с людьми. Мне стало казаться, что и глаза у птицы какие-то осмысленные, и слова, которые ты ей говоришь, она прекрасно понимает, только ответить тебе не может. Удод еще с ранней весны свил гнездо под крышей балкона. Птенец появился к нашему приезду. Я впервые увидела птицу, когда она сидела на электрическом проводе, нарядная, яркая, и в клюве, похожем на мундштук, держала что-то. На голове ее топорщился хохолок, похожий на гребень.
— Дедушка, а что у нее во рту? — спросила я.
Дедушка был дальнозоркий и хорошо видел все из дали.
— Яичко. Яйцо ящерицы, принесла для птенца.
— Птенец ест яйца ящерицы?
— Маленькие птенцы удода страшно прожорливы, все едят, едят, а наесться никак не могут.
— А почему она не кормит птенца, а держит яичко во рту?
— Нас боится. Боится, что я отниму у нее яичко ящерицы и отдам своему птенцу — тебе.
Мы с дедом посмеялись и ушли в комнату, спрятались за занавеску. Вдруг я слышу: птица зашипела, как змея, и тут же из гнезда показалась головка с небольшим хохолком кофейного цвета. Малыш, к моему удивлению, тоже зашипел в ответ. Я вопросительно посмотрела на старика: он хорошо знал язык цветов, трав, птиц, всего, что росло, ходило, летало, ползало.
— Это у них условный знак. «Иду, жди у входа в гнездо».
Так «посигналив», удод подлетел к своему малышу и сунул длинный клюв ему в горло. И тут же, взмахнув крыльями, улетел.
Я дернула деда за рукав — что, мол, за обхождение с малышом?
— У этих птиц очень маленькие язычки. Поэтому удод старается запихать корм в самое горло птенцу.
— А короткий язычок только у птенцов?
— Нет, у всех удодов.
— А как же ест взрослая птица?
Дедушка засмеялся.
— Сколько у тебя вопросов. «Почему?» «Как?» Ты у нас «почемучка». Взрослая птица хватает корм клювом, подбрасывает в воздух и ловит его на лету, широко раскрыв клюв, корм попадает прямо в горло, и она легко проглатывает его.
— Ну и хитра!
И я подумала о том, что как-нибудь попробую таким образом что-нибудь съесть. Но тут же перед глазами встало сухое лицо бабушки, и сразу все увяло. А птица-мать все летала-летала и каждый раз возвращалась с каким-нибудь лакомством: ящерками, навозными жучками, червячком.
Утром она улетела рано, некоторое время ее совсем не было. Я даже забеспокоилась, меня заинтересовали ее временные отлучки: куда она улетала?
— Ей же тоже надо подкрепляться, — объяснил дед.
И действительно, не может же «кормящая мать» голодать. И еще дедушка сказал:
— Если удод летает низко над землей, значит, выискивает корм для птенца, и тогда трогать его нельзя.
В конце рабочего дня, до отказа заполненного заботами, суетой, большими и маленькими делами, хочется остаться одной и вновь, как в замедленной съемке, прокрутить перед мысленным взором услышанное, пережитое. Я могу часами сидеть одна, спрятавшись от людей и в то же время продолжая жить их жизнью. В такие минуты единственный, кто мне не мешает, это моя внучка. Устроившись на ковре, она рассказывает сказки своим куклам, напевает песенки. Недавно, смотрю, она бормочет что-то, разглядывая яркие картинки в книге. Прислушалась.
