Родька видел, как подошел карбас. Поведение хозяина показалось ему подозрительным. Но команда молчала, и Родька решил: Кто их знает, купцов. У них, видать, все делается втихомолку.

Хозяин и гость вскоре вернулись на палубу, и Вавила распорядился сгружать тюки в карбас. Их принимали два человека, лиц которых в тени шхуны разглядеть Родьке не удалось.

Нагруженный карбас ушел. На смену причалил другой. Нагрузили и его.

Проводив карбасы, Вавила сразу заторопился, отдавая команды негромко и все время оглядываясь по сторонам. Через полчаса шхуна вернулась в город, отдала якорь неподалеку от пристани, чтобы утром стать под разгрузку.

Утром явился представитель Архсоюза принимать груз. Ряхин встретил его, показал товар и заранее составленную опись…

Представитель долго пересчитывал тюки и бочки, сверяя результаты подсчета с данными таможни, сообщенными кооперации, и наконец сошел на пристань, сказав, что пришлет лошадей для перевозки груза.

Вавила все опасался, как бы не пришли вчерашние таможенники и не заметили, что тюки изрядно похудели. Но они не явились, и купец успокоился.

К полудню шхуна разгрузилась. Вавила ушел в город по своим делам. Команда тоже разбрелась по Архангельску — кто навестить знакомых, кто сделать покупки, а кто и проверить питейные заведения, благо хозяин всем выдал аванс, кроме Родьки. Ему с судна уйти не разрешили, и он с грустью следил за суетой на пристани с палубы.

Ряхин вернулся на другой день, чуть-чуть хмельной и сердитый. Заметив раскиданные по палубе брезент и концы, стал браниться:

— Не могли прибрать? Совсем обленились.

Родька, обойдя хозяина стороной, нехотя стал сворачивать брезент, сматывать веревки.

Запершись в каюте, хозяин достал окованный железом ларец и выгрузил из карманов деньги. Пересчитал пачки, недовольно покачал головой, вздохнул. Выручка была небогатая. Если бы не Кологривов, пришлось бы ему уходить из Архангельска ни с чем.

Местные власти запретили продажу кожевенного товара частным лицам. Ряхин должен был сдать его только на завод. Но он нарушил закон, сбыл свой товар тайно, словно контрабанду. На этот раз обошлось — в другой засыплешься. Вавила, будучи в городе, видел, как все меняется. Везде наступают на частника кооперативы — рыболовецкие, торговые, промысловые. Мелкие лавчонки купцов пробиваются незначительным оборотом.

У архангельских торговцев и рыбопромышленников отобрали все большие суда, оставили лишь карбасы да малые парусники — боты, расшивы, шняки. Вавила чувствовал, что и ему на своей шхуне плавать остается недолго. Продать бы ее… А кто купит? Старые адреса и связи порушились. Кое-кто из купцов уехал из города неведомо куда. Оставшиеся попрятали деньги в потаенных местах и притихли, ведя обывательскую жизнь. Вавила сунулся было в кооператив, предложил свои услуги на перевозку рыбы с мурманских промыслов, но ему отказали.

Придется возвращаться в Унду ни с чем. Хорошо, если еще удастся сходить летом на рыбный промысел. Но опять возникает осложнение, куда сбыть рыбу.

Выйдя на палубу, он увидел скучающего зуйка. Родька стоял, прислонившись к фок-мачте под рындой, и глазел, как у пристани разгружались суда. С огромного парусника-трехмачтовика грузчики скатывали бочонки с сельдью. Оттуда донесся возглас: Соловецка селедочка-то! Ух и хороша! Поодаль лебедкой поднимали тюки с товарами на палубу парохода, идущего на Печору.

— Чего горюешь, Родион? — спросил хозяин.

— Чего, чего… На берег-от не пустили! Вот и стою…

— Это мы вмиг поправим, — Вавила взял Родьку за плечо, повернул к себе лицом, встретился с колючим взглядом парня. — Команда скоро должна вернуться. Уйдем отсюда вечером. У тебя есть еще время. Поди погуляй.

Он достал кошелек, дал зуйку денег. Родька повеселел, пошел к сходням.

Выйдя на набережную, он повернул направо и вскоре добрался до Поморской — самой оживленной улицы города. Она выходила к Двине. На берегу — базар с ларьками, лотками, прилавками, на которых разложены мясо и рыба, соленые огурцы и сушеные грибы, картофель и разные овощи.

Продукты Родьку не интересовали. Он нашел лавку с недорогими ситцами, обувью, одеждой, купил матери цветастый платок и отрез ситца на кофту, а Тишке — кожаный брючный поясок с набором.

Денег еще немного оставалось, и он решил купить изюму. Сын Ряхина Венька иногда хвастался перед ребятами изюмными пирогами и даже давал им отведать такое необыкновенное яство.

Возвращаясь на шхуну, зуек на ходу кидал в рот изюминку за изюминкой и все заглядывал в кулек: Не съесть бы много. Надо и домой привезти.

Матросы с берега пришли трезвыми, что случалось на таких стоянках довольно редко. Сидели в кубрике и разговаривали.

— Погулял? — спросил Дорофей Родиона, когда тот спустился вниз.

— Был на базаре. Обновки купил и вот… изюму. Попробуй, дядя Дорофей.

— Не надо. Вези Тишке, — отказался кормщик и снова включился в общую беседу. — Встретил я в городе знакомого, так он сказал, что в Мезени, Долгощелье и других деревнях нынче будут промысловые кооперативные товарищества. Если так, то Вавиле придется туго.

— Ну, товарищества еще где-то, — отозвался пожилой матрос Тимонин. — А нам кормиться надобно. С этого рейса получим шиш! Всего неделю ходили… А рассчитывали на все лето, на целую навигацию!

— Без Ряхина придется трудно, — согласился с ним Анисим. — Где возьмешь суда? А снасти? А деньги?

— Наверное, помогут, — не совсем уверенно ответил Дорофей. — Раз государство велит идти в товарищества, значит, и кредит даст.

— Придем домой — чем займемся? — опять обронил Тимонин.

— Покосами.

— А после придется садиться на тони, на семгу. Невода-то у Вавилы есть.

— Есть-то есть, да он уж, верно, подрядил сидеть на тонях тех, кто дома остался.

И все сосредоточенно замолчали.

А Вавила ходил по палубе, кидая угрюмые взгляды на город. За островами на Двине закатывалось солнце, и Архангельск был облит теплым розоватым светом.

Из кубрика вышел Дорофей.

— Снимайся с якоря. Пойдем домой, — сухо распорядился хозяин.

— Без груза?

— Да.

— Вавила! Ты опять у буфета? — послышался за спиной резкий и раздраженный голос супруги. — Господи, совсем свихнулся! Как из Архангельска пришел, так и не просыхал. Что с тобой? Новые большевистские порядки обмываешь? Не пора ли одуматься?

Вавила сунул на полку стопку, захлопнул дверцу буфета так, что внутри него что-то зазвенело, и, махнув рукой, сказал в великой досаде:

— А пропади все пропадом!

— И пропадет! Для тебя пропадет! — визгливо запричитала Меланья. — Соберу вещи и уеду к папаше. Оставайся тут один. Сожалею, что связала свою судьбу с тобой, неудачником, и приехала сюда, в эту мерзкую глушь! Уеду!

— Попутный ветер, — пробормотал Вавила и вышел из столовой.

В соседней комнате на обитом плюшем диване сынишка Венька листал книжку с цветными рисунками.

— Батя, ты куда? — спросил он настороженно.

— Куды-куды! На кудыкину гору. На лешевом озере пинагора «Пинагор — промысловая рыба Мезенской губы и Двинского залива (сем. пинагоровые)» ловить! — ответил Вавила и прошел мимо сына, бросив на него косой взгляд: Растет сын — ни уму ни сердцу. Весь в матушку. Только бы ему книжки да картинки. Не то что Родька-зуек. Тот смолоду к морю тянется!

Но тут же пожалел: все-таки сын… единственный.

Вышел на крыльцо. Запахнул полы пиджака, глубоко натянул на лоб картуз — от реки несло холодом. Побрел на берег, постоял там, посмотрел на Поветерь. Во время отлива шхуна обсохла, села на дно, накренившись корпусом к берегу. На верхушках мачт сидели вороны и каркали, разевая черные клювы.

— Кабы вас разорвало! Беду кличете! — ругнулся Вавила и обернулся: не слышал ли кто.

Но на берегу никого. Только поодаль бабы полощут белье с плота. На головах намотаны толстые платки, на плечах теплые ватники, а икры голые, блестят, будто молодая березовая кора на солнце. Вавила посмотрел на баб, сел на бревно и закурил.