— Ничего не попишешь Новые времена, новые порядки, — говорил Венька, наливая в рюмки. — Грустит, конечно, частенько в слезах бывает… Папашу жалеет.

— А он-то пишет хоть?

— Редко. До чрезвычайности редко. — Венька расстегнул ворот белой рубахи, пригладил волнистые рыжеватые волосы. — Ну, Фекла Осиповна, со встречей!

Фекла бережно подняла рюмку за тонкую ножку красивыми пальцами, улыбнулась:

— Не употребляю никогда. Одну только рюмочку с вашим приездом…

Она бросала из-за самовара на Венедикта пристальные взгляды, отмечая про себя, что парень вырос, верно, уж крепко стал на самостоятельные ноги. У моряков заработки приличные, здоровьем не обижен — папаша-то у него чистый медведь! Но некрасив Венька, не то что Родька. Что-то бабье сквозит в его жестах, в манере держаться… Мужик, в общем, незавидный.

— Закусывайте, Венедикт Вавилович, — угощала она. — Селедочка, яишенка… морошка моченая. Попробуйте, что бог послал.

Венька принялся есть, причмокивая и похваливая хозяйкин харч.

— Имущество я долго хранила, — сказала Фекла, — а потом сельсовет распорядился продать с торгов. Я ничем не пользовалась. Истинный крест! Чужого мне не надо. Только уж, признаюсь, Венедикт Вавилович, когда корова растелилась, так я телку к себе прибрала. Вырастила. Своей не считаю: потребуется — берите. Можете продать…

— Правильно и сделала, — жуя, махнул рукой Венька. — Заработала у нас честным трудом. Пользуйся и считай своей.

— Спасибо вам, — сказала Фекла.

Утолив голод, Венька сыто жмурился, поглядывая на Феклу.

— А вы — красивая женщина! — сказал он.

— Полно вам! Какая тут красота! Годы идут…

— Чего замуж не выходите? — Венька взял папиросу и, размяв ее, закурил.

Фекла долго молчала, потом нехотя ответила:

— Не найду себе подходящего человека. Все не по нраву…

— Жаль. До чрезвычайности жаль… — Венька выпустил кольцо дыма, прищурился на Феклу и предложил: — Едемте со мной в Мурманск. Выходите за меня замуж. Со мной не пропадете.

— Ох, что вы! — вспыхнула Фекла, а сама подумала: Раньше отец сватал, а теперь сын… — Зачем мне Мурманск? В Унде родилась, здесь и жить буду. Никуда не поеду.

— Напрасно, напрасно… Я бы мог вас полюбить, — самоуверенно сказал он.

— Вы много моложе меня. Да и никакой любви меж нами быть не может.

— Это почему же? — удивился гость.

— Не знаю почему… а знаю, что не может. Это так.

Спать Фекла постлала гостю на полу, сама, прошептав молитву и пошуршав юбками, улеглась, на кровать.

В избе было душно. В углу тикал сверчок. Над русской печью с тихим потрескиваньем лопалась по щелям бумага, которой был оклеен потолок. На комоде в лад верещанью сверчка неторопливо и спокойно тарахтел старый будильник.

Венька долго не мог уснуть, ворочался на тюфяке, сдержанно вздыхал. Близость Феклы его волновала. Он тихонько встал и пробрался к кроватки. Вцепившись в край одеяла, стал нашептывать Фекле на ухо ласковые слова. Фекла, будто спала, не двигалась и не отвечала. Матово рисовалось в полусвете белой ночи на подушке ее лицо, волосы стекали по плечу. Венька коснулся его губами. Но Фекла вдруг открыла глаза и сказала строго:

— Отойди. Рука у меня тяжелая. Прибью.

И, вырвав край одеяла, крепко закуталась, повернувшись к стене.

Венька, набравшись смелости, чему способствовал туман в голове, хотел было прилечь на край кровати. Фекла повела плечом — и он скатился на пол.

Утром Фекла, будто ничего не произошло, вежливо улыбалась, щурила глаза и потчевала гостя:

— Покушайте оладьев горяченьких. Такие, бывало, любил Вавила Дмнтрич.

Венька без особого аппетита жевал оладью и отводил взгляд.

А вечером он снова пришел в библиотеку и, выждав, когда Густя останется одна, заговорил с нею. Он расточал ей похвалы, щеголяя развязным жаргоном мурманских морских волков. Густе это надоело.

— В твоих ухаживаниях я не нуждаюсь, и нечего ходить сюда. Вот еще, взял моду! Приехав так веди себя как следует…

— Не зазнавайся, милочка, — насмешливо сказал Венька. — Хвост все равно запачкан. Мы ведь тоже кое-что знаем!

Лицо у Густи запылало от стыда и обиды. Она вскочила со стула. Голос срывался:

— Как ты смеешь… говорить… такое!

И тут же умолкла: у порога стоял Родион. Он слышал слова Веньки. Густя испугалась его вида: губа закушена, глаза темные, недобрые. Подошел к Веньке, выдавил сквозь зубы:

— Пошли на улицу. Поговорим на свежем воздухе… Тут нельзя — культурное заведение.

Венька перетрусил, глаза забегали.

— А о чем говорить? Я не к тебе пришел.

— Кое о чем. Или боишься?

— Чего мне бояться? Пошли.

Он посмотрел на Густю с презрением и направился к двери. Родион — за ним.

Густя, оставшись одна, вышла из-за барьера и заметалась по комнате. Драться будут! — подумала она.

— А ну, повтори, что ты сказал Густе? — потребовал Родион. — Повтори!

— Какое тебе дело до того, что я сказал? — зло отозвался Венька, пряча руку за спиной. Проходя по сеням, он успел незаметно снять с себя матросский ремень с тяжелой латунной пряжкой и, обернув конец вокруг кулака, приготовился к драке. Родион взял его за грудки.

— Оскорблять Густю я тебе не позволю! Извинись перед ней!

Венька, не долго думая, замахнулся пряжкой, но Родион вовремя перехватил ремень левой рукой, а правой ударил Веньку по скуле. Тот изо всех сил рванул ремень, но Родион держал его крепко. Тогда Венька коротко, тычком, изо всей силы сунул кулаком Родиону под дых. Родион согнулся от боли: Научился драться, поганец! Но мгновенно выпрямился и поддал Веньке снизу в челюсть. Венька охнул и, выпустив ремень, пошатнулся, чуть не упал.

— Родя-я! Брось! Оставь его! — крикнула Густя с крыльца.

Венька отер рукавом кровь, поднял оброненную фуражку и молча пошел прочь. Ему было больно и стыдно оттого, что Родион, как и прежде, взял верх. Ладно, отплачу! — мстительно подумал он. — Это ему так не пройдет.

Он спустился к воде, умылся и бесцельно побрел по берегу, погрузившись мыслями в прошлое.

Мать, увозя его в Архангельск, говорила, что в Унде плохо, скучно, и ей хочется хоть немного пожить в городе с родителями. Она уверяла сына, что осенью к ним приедет и отец, еще не зная, как круто обойдется с ним жизнь.

Венедикт тогда тоже мечтал о городской жизни, о новых друзьях-приятелях.

Но жизнь в Архангельске сложилась, против ожиданий, не так уж благополучно. Правда, родители Меланьи встретили дочь и внука хорошо, предупредительно. Но прежнего достатка в доме не было. Дед, как и раньше, работал в банке, однако теперь уже не коммерческом, а государственном.

Вместе с родителями жил и брат Меланьи с женой, которая была далеко не в восторге от возвращения золовки. Она сразу же почувствовала к Меланье и к ее сыну неприязнь. Начались упреки, косые взгляды, ссоры.

После одного бурного столкновения с золовкой Меланья ушла из дому. Она сняла комнату у чужих людей и начала работать в шляпной мастерской, так как сбережения подходили к концу. Венька, окончив восемь классов, поступил на курсы матросов, организованные Севг-осрыбводом. А после курсов устроился на рыболовное судно, которое в скором времени приписали к Мурманскому порту.

Напрасно Меланья уговаривала сына остаться в Архангельске. Венька поступил по-своему: сказались отцовская упрямка и тяготение к самостоятельной жизни. Мать он навещал лишь изредка. Та жила теперь замкнуто, сразу постарела и подурнела.

Став моряком, Венька написал об этом отцу, и он напутствовал сына в новую жизнь своим родительским благословением. Писал Вавила редко и в письмах был сух и сдержан. Меланья сожалела о том, что в трудную минуту оставила мужа. В одном из писем она просила у него прощения, заверяла, что будет ждать Вавилу. Он сухо ответил: Ждать долго. Я тебя связывать не хочу. Устраивай свою жизнь, как хочешь и как можешь.

Венька плавал на траулере. Он все чаще подумывал о женитьбе, о том, что необходимо увезти мать в Мурманск.